Сотни раз Гудков смотрел "быстрые" суды и чувствовал их гармонию, даже радовался приговорам для жестокости. Жизнь за жизнь. Видимо, и впрямь все новое – хорошо забытое старое. Гуманизм, ценность и уникальность каждого – никто этого не отменял. Но вор, укравший такую ценность, не может оплатить лишь ее часть, отдав десять-двадцать лет свободы. И нет разницы, жесток ты был или неосторожен. Ты забрал душу, а значит больше не принадлежишь себе. Ты становишься собственностью тех, у кого отнял.

Хотя в исключительных случаях, когда бесчеловечность деяний подсудимых переходила все мыслимые границы, и жертв, а значит и вероятных хозяев было чересчур много, суд мог сразу приговорить подсудимого к анатомическому театру, возместив потерю семей долей среднерыночной стоимости славика.

В камере не было окон и ламп освещения. За решетчатой дверью в коридоре нервно пощелкивали лампы дневного света. Из загаженной дырки в полу воняло аммиаком. Глаза резало. Гудков протиснул лицо между прутьев. Коридор был длинный. Обе стены были разделены на равные темные зарешеченные ниши.

Гудков чувствовал, что он здесь не один, но никого не видел. Такие же как он ожидающие транспортировки вещи, оглушенные новым статусом, жались по углам за нарами, а может, равнодушно дремали.

С объявления приговора прошло уже несколько часов. Точнее Гудков не знал. Ничего хорошего это не обещало. Однажды он ходил получать славика с другом. Если отказываешься продавать, документы оформляют быстро. Он до последнего наделся, что просто какая-то задержка с оформлением права собственности. Но умом понимал, что из суда его увезет не печальная вдова (мать?), а автобус скупщика.

Пока он ждал, несколько раз открывалась дверь в конце коридора – та, через которую привели его. Шаги. Лязг решетки. Одного заключенного провели мимо его камеры. Бледный, остролицый, но какой-то несломленный. Виновен он был или нет – не важно: в его взгляде не было раскаянья. Высокомерная злость. Пренебрежение. Глаза его смотрели под потолок, стараясь не касаться мерзости помещения. Гудков завидовал.

Когда дверь лязгнула снова, Гудков почувствовал: "Все". То ли количество топающих ног и мелодика голосов, то ли и впрямь шестое чувство – но ошибки быть не могло.

Гудков отпрянул от решетки, глубоко вжался в угол, притянув ноги к груди. Зашелестели листы.

– Так. Староверов.

– Семнадцатая.

Замок. Скрип решетки. Сутолока. Наручники.

– Колбин.

– Седьмая.

Замок. Скрип решетки. Гомон и бормотание. Видимо, сопротивляется. Удар. Стоны.

– Не надо портить. А то с тебя возьму за каждую ссадину.

– Ученые. Ни следочка не будет. Не волнуйтесь.

Наручники.

Гудкову казалось, что он стоит на путях и смотрит на несущийся на него поезд, и не может ни уйти, ни отвернуться, ни закрыть глаза.

Фамилия. Лязг. Скрип. Наручники. Шаги. Голоса. Снова фамилия. Лязг. Скрип. Наручники.

Нескольких заключенных провели мимо его камеры. Гудков, как мог, укрылся в тени за нарами, надеясь, что если не заметят, то может и вовсе про него забудут. И он останется здесь. Это в любом случае будет лучше, чем то, что его ждет.

Он сосредоточился на ритме звуков, и не расслышал, как назвали его фамилию. Когда вошли надзиратели, он так же сидел в углу, с пустыми испуганными глазами. Его выволокли на середину камеры, больно ткнули в ребра мысом ботинка, подняли за шиворот, поставили и вытолкали в коридор. Ватные руки с чрезмерной жестокостью завели за спину и туго стянули запястья острыми браслетами наручников.

Казалось, что давно уже наступила ночь, но на улице было ясно и многообещающе свежо. В воздухе безмятежно парили мохнатые пушинки тополя. В яркой зелени и ласковой прохладе ароматного ветра чувствовалась декоративная фальшь.

В их группе было семеро. Татуированный толстяк в изодранной окровавленной тельняшке, высокий остролицый из коридора, трое чумазых таджиков или узбеков с одинаковыми, как у перепуганных животных, глазами, и одна женщина.

Раньше Гудкову казалось, что женщины должны транспортироваться отдельно. Во избежание.

Девушка была очень красива.

– За что тебя, милая? Муженька порешила?

Девушка и без того выглядела выжатой, издерганной. Гудкову казалось, что она чувствует то же что и он, так же, как он. Захотелось поймать ее взгляд, понимающе кивнуть, подмигнуть, но после слов Толстяка та лишилась чувств и рухнула на асфальт. Гудков машинально кинулся ей на помощь, но тут же получил от конвойного дубинкой под колено и сам растянулся на земле. Глупо было дергаться. Что бы он смог сделать со скованными за спиной руками? Он зажмурился и задышал часто, чтобы сдержать крик. В нос тут же набился вездесущий пух.

– Встать, – рявкнул конвойный и профилактически пнул Гудкова в ребра.

– Ну что, как, спасатель? Обогрели тебя? – рассмеялся толстяк. – Думал, легко быть рыцарем?

– Молчать, – насмешник тут же получил под дых.

Гудков, боясь новых побоев, поднялся. Сделать это вышло не сразу – мешали наручники да и нога и впрямь горела огнем.

Какое-то время они стояли в тишине. Конвойные без особой охоты скуривали сигарету за сигаретой. Поднадзорные осторожно переминались с ноги на ногу.

Гудков шумно выдыхал, пытаясь избавиться от набившегося в ноздри пуха. Звук был раздражающий, и Гудков ждал, что вот-вот его окрикнут или, что вероятнее, ударят.

Они стояли посреди небольшого ничем не примечательного двора. Слева, в дальнем углу темнела арка. Следующая ступень их позорной лестницы начиналась с перехода через ее портал.

Девушка продолжала лежать на земле. У нее в волосах и запруде между коленями и животом собрался пух.

Скотовозка въехала во двор задним ходом, чтобы не тратить время, точнее, не давать лишних беззаботных минут новоиспеченным рабам. Двери пригласительно раскрылись. Пахнуло запахами санитарной обработки.

– Хватит валяться! Вставай! – конвойный выбросил сигарету и носком ботинка перевернул девушку на спину. Девушка слегка приоткрыла глаза, словно просыпаясь, с секунду вглядывалась в лица и пространство вокруг, пытаясь понять, где она. Поняв, зажмурилась.

– Поднимайся, – снова прохрипел рябой надзиратель с крысиным лицом.

Скотовозка внутри была маленькой копией тюрьмы. Отдельные клетушки для каждого. Только стены не сплошные – решетчатые. Они нещадно секли пространство на мелкие куски, отчего резало в глазах. Девушку погрузили первой. Гудкова посадили в соседнюю с ней клетку. Напротив толстяк и интеллигент. Радовало одно – с них сняли наручники.

Когда двери захлопнулись, Гудков воспрял. Больше не было грозных конвоиров и надзирателей, и он снова почувствовал себя мужчиной – высоким, крепким, симпатичным.

– Как вы?

Девушка растирала саднившие от наручников запястья, болезненно раскачивалась взад-вперед и не обратила внимания на Гудкова.

– Нет, ты посмотри! От это я понимаю – мужик. Его щас с молотка пустят на запчасти, а он все ищет, куда бы яйчишки свои закатить.

– Заткнись, – брезгливо и холодно оборвал хохот толстяка Интеллигент. Интонация напугала галдевших в соседних клетках таждиков, и они затихли, внимательно наблюдая за парочкой.

– Что?! – толстяк раскраснелся от злости и собирался выпалить что-то резкое и пугающее. Интеллигент устало повернулся к нему. Под его взглядом Толстяк стушевался и как-то даже ужался. Гудков снова позавидовал соседу. Но мысли быстро вернулись к девушке. Гудков понимал, что все это глупо и неуместно. Полчаса и все – ни девушки, ни его, ничего, что он называть жизнью. Но поделать с собой ничего не мог. К тому же, лучше сосредоточиться на азарте знакомства или попытках выразить сочувствие товарищу по несчастью, чем на будущем.

– Девушка. Как вы?

На это раз его услышали. Девушка перестала раскачиваться и перевела пустой мыльный взгляд с пола на лицо соседа. Именно на лицо. Она не смотрела в глаза, как будто не знала, что нужно смотреть в них, когда говоришь с кем-либо.