– Все в порядке, спасибо.

– Вы совсем бледная.

Девушка бессмысленно покивала.

– Все в порядке. Спасибо.

Потихоньку оживились таждики и снова затараторили на своем.

– Как вас зовут?

Толстяк презрительно хмыкнул и смачно плюнул на пол, тут же опасливо покосившись на соседа. Но Интеллигент облокотился на заднюю стенку своего скворечника и дремал, или делал вид.

– Екатерина. Катя.

Озвучив свое имя, девушка как будто вспомнила что-то, и лицо ее ожило.

– А вас?

– Антон.

Что дальше – Гудков не знал. Спрашивать почему она здесь, казалось неприличным. Все они осужденные убийцы. И вряд ли кто-то начнет рассказывать, как лишил кого-то жизни. Гудков вспомнил насмешку Толстяка. А вдруг и впрямь она убила мужа? Почему-то эта мысль казалась крамольной. Будто убить мужа хуже, чем совершенно незнакомого человека. С одной стороны, так и есть – беззащитность близости, с другой – для такого поступка могут быть серьезные причины. Кого вообще женщина может убить намеренно? Только родню. Он никогда не слышал о серийных убийцах женщинах, всегда мужчины. То ли они просто слабее, то ли нет в них врожденной жестокости и жажды крови. А что если она убила ребенка? Гудков вздрогнул.

– Я не знаю, почему здесь, – вдруг заговорила Катя. – Они показывали фото, вызывали очевидцев, но я ничего не помню.

Девушка разревелась. Гудков краем глаза заметил, что Интеллигент приоткрыл глаза и смотрел на Катю. Таджики тоже замолкли и внимательно слушали исповедь соседки.

– Понимаете? Я ничего не помню. Они говорят – убила. Но как? Как я могла? Я бы никогда… Пьяная за руль… Я никогда. Я вообще почти не пью. У меня аллергия. Мне нельзя.

Катя зашлась в истерике.

– Ну-ну, тише, – постарался проявить участие Гудков. – А вы в суде об этом сказали?

– Сказала, – полукричала Катя. – Сказала. Никто! Никто меня не слушал. Смотрели, как на мартышку в зоопарке. Я говорила, а они как будто не слушали. А потом даже смотреть перестали в мою сторону.

Она подняла испуганное, распухшее от слез лицо и уставилась на Гудкова с надеждой на спасение. Как будто он не такой же заключенный, как она, а глаза и уши вершителей ее судьбы, как будто через него ее услышат.

Гудков не нашел ничего, кроме нелепого "Все будет хорошо!"

– Почему? Откуда вы знаете? – набросилась на него Катя и стала лупить по решетке. – Откуда?

– Ниоткуда. Скорее всего, ничего хорошего вас не ждет.

Все уставились на Интеллигента.

– Но я же не могла… Я же не виновата.

Интеллигент кивнул.

– Не виноваты. Вас заказали.

– Заказали? – растерянно спросила девушка.

Интеллигент уставился на нее с сочувствием.

– Вы и правда не понимаете? Неудивительно, что кто-то захотел заиметь вас… Простите. Я не хотел. Так бывает. Какой-то богатей захотел вас. Потому вы здесь.

Скотовозку подкинуло на кочке, и девушка после короткого полета опустилась на узкую лавку тряпичной куклой. Она плакала, но тоже как-то по-кукольному, механически.

Гудков слышал, что есть что-то вроде подпольной индустрии, занимавшейся поставкой совершенно конкретных рабов, но эти слухи больше напоминали одну из теорий заговоров. Ведь он и сам ничего не помнит. Но при всей любви к себе Гудков списал бы свою амнезию на алкоголь и состояние аффекта. Да и лучше смириться сразу с новыми обстоятельствами, чем рыться в блеклых пьяных воспоминаниях, выискивая свою невиновность и мучая себя надеждами. Как со смертельной болезнью, первый шаг – признать, что ты в дерьме.

Фургон замедлился, запрыгал на частых "лежачих полицейских", и все не просто замерли и замолкли – стали тише дышать. Казалось, в пустоте узкого прохода между клетками, завис в ожидании заряд шаровой молнии: кто первый шелохнется, чтобы мгновенно рухнуть на пол с прожженной дырой в груди.

Маневр. Другой. Мотор заглушили. Все.

Задние двери фургона открылись в длинный коридор.

Высокий, тонущий в тени потолок, нервно мерцающие лампы дневного света на стенах, чередовавшиеся с вытянутыми мордами камер наблюдения. Еще одна тревожная часть пути становления вещи.

Их встречали четверо – крепкие, бородатые, со спокойной тупостью в лицах и злобой в глазах. У каждого в руках горел тяжелый металлический стэк. Под их взглядами Гудков снова растерял свой рост и фальшивые спортзальные мышцы, ужавшись в перепуганного мальчугана.

Их вывели по одному, встегнули в цепь из наручников.

– Баранов пасти надоело, переключились на людей. Карьерный рост, – хохотнул Толстяк и тут же получил звонкий удар в лицо.

– Не разговаривать, не оглядываться, не останавливаться, – с сильным акцентом сказал один из четырех, видимо старший – он нес папку с бумагами.

Звенящую колонну повели по закулисью бывшего торгового центра, ставшего теперь Рынком. Шли медленно, нехотя, шаркая трясущимися ногами, стараясь оттянуть грядущее унижение. Только мысль о побоях не давала остановиться и крикнуть: "Все! Никуда дальше не пойду!" Катя шла последней. Между ней и Гудковым тяжело дышал, шмыгая разбитым носом, Толстяк. Но Гудкову казалось, что он слышит ее слабое дыхание и запах волос. Он весь сосредоточился не ней, пытаясь представить ее лицо сейчас, ее страх и растерянность и послать телепатический импульс поддержки и сочувствия.

Они завернули за угол, и колонну остановили. Задумавшийся Гудков впилился лбом в спину Интеллигента.

– Простите… – начал он, но тут же осекся, вспомнив про конвоиров.

Раздался звон ключей, щелчок наручников, звон цепи. Открылась и закрылась дверь. Гудков мысленно попрощался с Катей.

– Вперед.

Они снова пошли: наполняя коридор сопением, шарканьем непослушных ног и звоном одного на всех поводка. В этом медитативном однообразии звуков и действий Гудкову вспомнились слова Интеллигента и Катя, и нехотя он стал рыться в скудных воспоминаниях о том вечере, которым закончилась его привычная жизнь. Бар, выпивка, лица – все было разрозненно и чуждо, как будто это не воспоминания, а кадры из фильма, виденного давно и порядком забытого. Сколько он не копался среди этих обрезков, ничего внятного сложить из них не выходило. И что страшнее – он не помнил лица убитого, не помнил драки.

Их снова остановили. Новая дверь предназначалась им. Всех шестерых выстегнули из наручников и втолкнули в вытянутую комнату, отделанную белыми коврами. В ней не было ничего – только лавки вдоль длинных стен и по двери в коротких.

– Раздэвайтэс и проходитэ дальше, – сказал старший пастух и притворил дверь, через которую они вошли.

– Совсэм? – передразнил его Толстяк. Видимо решил, что смелости их надзирателю придавали товарищи и цепи на подопечных. Пастух бросил папки с делами на лавку, медленно подошел к шутнику и ткнул ему кулаком поддых. Со стороны удар казался шутливым, но Толстяк опал и свернулся на полу силясь вдохнуть.

– Совсэм, – с нарочитым акцентом проговорил Пастух, и все спешно стали скидывать одежды на лавки.

За следующей дверью была просторная душевая. При входе сидела женщина в белом халате. Она была еще не старой, но в остром лице глубоко отпечатались холод и жестокость каждого прожитого ей дня. Пастух отдал ей бумаги.

– Построй их в шеренгу.

Кавказец кивнул и повернулся к своему стаду, но те уже стояли плечом к плечу. Гудков сгорал от стыда. Он задрал взгляд повыше к потолку, чтобы даже краем глаза не зацепить отталкивающей мужской наготы остальных. Голый среди голых, он прикрывался руками, прячась от взглядов медсестры и Пастуха.

– Спасибо, Рамзанчик, дальше я сама. Если что – позову, – улыбнулась она и хлопнула уходящего пастуха по заднице. Продолжая улыбаться она оглядела своих "пациентов". Они в ответ тоже рассматривали ее.

– А ну-ка, куколки, вытянули руки вверх! Давайте, давайте. Стесняться вам уже вряд ли когда-то придется. Быстро, я сказала!

В ее голосе была жесткая хозяйская уверенность, и все подчинились.

Она несколько раз прошлась вдоль шеренги взад-вперед, довольно причмокивая. Ее лицо светилось мерзостью копошащихся в голове мыслей.