С каждым её словом Эсен Султан сжималась в попытках избежать овладевающей ею боли, а на последних словах вздрогнула и медленно обернулась. В смотревших на неё синих глазах тлела ненависть, холодная и чистая, а в протянутой руке на ладони лежал стеклянный пузырёк с маслянистой чёрной жидкостью.

— Что это? — дрожащим голосом спросила Эсен Султан, хотя ей не требовался ответ.

— Ваша кара и одновременно ваше избавление.

Воцарилась гнетущая тишина, пока Эсен Султан растерянно и испуганно смотрела на стеклянный пузырёк, лежавший на ладони девушки.

— Избавление? — непонимающе переспросила она.

— Как бы я не ненавидела вас, я вижу, — отозвалась Зеррин Султан, медленно подойдя к столику у тахты и положив на него яд. — Вижу, как и все. Вы сломлены. Потери и боль сломали вас, лишив желания жить. Посмотрите на себя. Живой мертвец. В вашей жизни только страдания и горькие воспоминания о прошлом, в которое вам уже никогда не вернуться. Зачем вам продолжать такую жизнь, если вы можете, как и мечтали, воссоединиться с теми, кого потеряли? Этот яд поможет вам в этом. И избавит вас от мук.

Тяжело дыша, Эсен Султан всё это время смотрела на стеклянный пузырёк, вслушиваясь в пронзающие её разум слова Зеррин Султан. Избавление? Только о нём она и мечтает. У неё ничего не осталось в этом мире. Какой смысл жить, день ото дня страдая, если можно прекратить всё это? Обрести свободу. Присоединиться к тем, кого любила и потеряла.

— К тому же, подобная ваша смерть будет справедливой расплатой за то, что вы сотворили. А вы ведь так цените справедливость…

Ухмыльнувшись, Зеррин Султан развернулась и покинула покои, оставив Эсен Султан наедине с её пугающе спокойными и кажущимися ей такими правильными мыслями о самоубийстве.

Мраморное море.

Османский флот всё ещё находился в водах Мраморного моря. До встречи с генуэзским флотом и непосредственного начала военных действий ещё было довольно много времени, и султан Баязид во главе со своими пашами и беями использовал это время на выработку военной стратегии и разностороннее обсуждение грядущей войны.

С наступлением вечера султан Баязид остался наедине с самим собой в каюте корабля. Стоя у стола, на котором была расстелена карта, он задумчиво разглядывал её и разноцветные камни, разложенные на ней, служившие стратегическими фигурами.

Вздохнув, он устало потёр рукой лицо и, отойдя от карты, сел за свой письменный стол, находившийся в углу каюты. Перед ним оказалось незаконченное письмо, которое он писал… ей.

Несмотря на их ссору, произошедшую незадолго до его отъезда, повелитель тосковал. Здесь, вдали от неё и не имея возможности увидеть ярко-зелёных глаз, ссора казалась ему глупой и незначительной. Прошло несколько дней, а он уже изнывал от тоски и потому старался не оставаться один. Ведь стоило этому произойти, и он тут же становился пленником своих мыслей о ней и об оставленной им семье.

Пробежавшись взглядом по уже написанным строкам, султан Баязид горько усмехнулся и, взяв письмо, поднёс его к стоявшей на столе свече. Пламя вспыхнуло, пожирая бумагу и, наблюдая за этим, повелитель хмурился.

Тем временем Искандер-паша, стоя на палубе и оперевшись руками о борт корабля, вглядывался куда-то вдаль поверх качающихся волн. В его голубых глазах также властвовала тоска и, по воле судьбы, её причиной была та же женщина.

То изумрудное кольцо, которое желал подарить ей и однажды увидеть на одном из её пальцев, он побоялся отправлять перед отъездом, решив, что не стоит так рисковать. Но сдался, оказавшись сломленным тоской по ней здесь, вдали от Стамбула и посреди бескрайнего моря.

Недозволенные мысли об Эмине Султан вытесняли иногда проскальзывающие мысли о жене. К сожалению, запретные чувства к первой не оставили в его сердце места для чувств ко второй. Как бы он не старался, это было неизменно.

Вне сомнения, Михримах Султан была хорошей девушкой и не менее хорошей женой. Юная, красивая, нежная, заботливая и покорная. О таких жёнах мечтают, а он… Иногда ей удавалось удивить его и тем самым обратить на себя его внимание, но для Искандера-паши это было лишь кратковременным отвлечением.

Оказалось, чем больше препятствий вставало перед его чувствами к Эмине Султан, тем сильнее они разгорались.

Не его одного одолели сердечные муки и, посмотрев в ту сторону, где у противоположного борта корабля почти у самого его носа стояли шехзаде Мурад и Серхат Бей, Искандер-паша понимающе усмехнулся. Оба выглядели печально-задумчивыми. Развернувшись, он направился в каюту повелителя, дабы отвлечься разговором с ним.

— Вас что-то тревожит, шехзаде? — нарушил затянувшееся молчание Серхат Бей, задумчиво посмотрев на юношу.

Усмехнувшись, шехзаде Мурад отрицательно покачал темноволосой головой и, вздохнув, повернулся к наставнику.

— Я впервые покинул дом. Наверно, тоскую.

— Уезжая на войну, мы вынуждены оставлять свои сердца, — спокойно, но с едва различимой тоской в голосе произнёс Серхат Бей, посмотрев вдаль.

Вглядевшись в его лицо, шехзаде Мурад понимающе усмехнулся.

— Я знаю, кому принадлежит ваше сердце.

Вздрогнув от его слов, Серхат Бей в целом остался невозмутимым и перевёл на него тяжёлый взгляд карих глаз.

— Не понимаю, о чём вы говорите, шехзаде, — твёрдо процедил он.

Слегка растерявшись, тот лишь пожал плечами.

— Я не осуждаю. И, поверьте, никто и никогда не узнает об этом из моих уст.

Серхат Бей промолчал, угрюмо посмотрев на него и отвернувшись, видимо, не желая говорить об этом. Но всё же он больше не отрицал.

— У меня нет сердца, — неожиданно проговорил воин, нарушив очередное затянувшееся молчание. — Сказав, что уезжая, мы оставляем свои сердца, я не себя имел в виду. А вас.

— Меня? — изумился шехзаде Мурад и, напрягшись, пытливо вгляделся в жёсткое лицо наставника. — Так вам известно… об этом?

— Обожание, вспыхивающее в ваших глазах всякий раз, когда они касаются Дафны-хатун, трудно не заметить, — усмехнулся Серхат Бей.

— С вами то же самое, поверьте, — хмыкнул юноша и, поймав на себе очередной хмурый взгляд, виновато потупился.

— Уже поздно, — поспешил закончить разговор, ушедший в опасное русло, Серхат Бей и поклонился. — Доброй ночи, шехзаде.

— И вам, — кивнул тот, провожая долгим задумчивым взглядом удаляющуюся крупную фигуру воина. Его спина была напряжена, а широкие плечи опущены, что говорило том, что его что-то гнетёт. Невесело усмехнувшись, шехзаде Мурад в последний раз пробежался взглядом по ночному морскому пейзажу и тоже покинул палубу.

Лесная дорога.

Прошло два дня с тех пор как они, покинув корабль, пребывали на пути в неизвестность вместо того, чтобы стать товаром на невольничьем рынке столицы. Эти два дня и сменившие их две ночи семеро рабынь провели запертыми в тесной повозке, изнывая от неудобств и страха.

Фелисия свыклась с условиями своей новой жизни и вроде бы мирилась со всеми неудобствами, но внутри неё постепенно нарастало сдерживаемое недовольство. Оно вышло из под её контроля, когда этим вечером пираты открыли дверцы повозки, чтобы дать им еду.

Фелисия, сидя в углу повозки с прижатыми к груди коленями, хмуро смотрела куда-то в пространство перед собой, увлечённая своими явно безрадостными раздумьями. Если жизнь на корабле ещё была более-менее сносна, то здесь, в повозке, она ощущала себя словно в клетке. Их заперли, как зверей, и везли на продажу в качестве товара. Ещё никогда ощущение своего рабства не было для неё столь унизительным и болезненным.

Анна, как всегда, была рядом, сидя под боком, и дремала, положив голову ей на плечо. Другие рабыни, которые были венецианками, а именно Беатрис, Ромильда и Энрика, теснились вокруг них.

Беатрис тоже дремала, лёжа прямо на полу повозки, Ромильда тихо плакала, что стало её любимым занятием за время, проведённое в пути, а Энрика, как и Фелисия, бездумно смотрела куда-то перед собой.

Рабыни-славянки, которых не без участия обозлённой на них Фелисии невзлюбили ещё на корабле, жались друг к другу в противоположном углу повозки. Они, наконец, перестали с опаской коситься на Фелисию и её подруг, но держались по-прежнему обособленно.