— Не слишком жестоко заставлять ее так страдать? — осторожно воскликнула Каролина, которая больше сестры переживала за племянницу. Она всегда была более чувствительной и не столь жесткой, как Валенсия. — Хотя бы позволь навестить Долорес мне, раз сама не желаешь видеть ее.

— Не слишком жестоко? — с истерической усмешкой переспросила Валенсия, медленно повернув к ней голову. — За свое предательство она заслуживает казни, но я помиловала ее. Я проявила милосердие, сохранила ей жизнь и всего лишь временно лишила ее прежней жизни с тем, чтобы Долорес осознала свою ошибку. А ты упрекаешь меня в жестокости, Каролина?

— Она же твоя дочь! — нахмурившись, возмущенно произнесла та, пытаясь ее образумить. — Это безумство — заточить ее в башню, как пленницу в темнице, и мучить одиночеством и нищетой. Долорес росла в любви и роскоши, она изнежена больше, чем любой из наших детей. Она не выдержит этого! Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок лишился рассудка, освободи ее.

Валенсия с надменным видом отвернулась и промолчала, показывая, что не намерена обсуждать это.

— Я знаю, ты простишь ее, — проникновенно взглянула на нее Каролина. — Место Долорес здесь, подле трона, который она однажды унаследует.

— Если ты забыла, она лишена титула наследной принцессы, — холодно процедила Валенсия и, резко повернувшись к сестре, вонзила в нее острый взгляд. — Запомни это раз и навсегда. Долорес выбрала сторону. Пренебрегла мною, своей матерью, и всем, что я дала ей! Сколько лет мы с тобой боролись за то, чтобы теперь стоять здесь, на этом балконе, с коронами на головах? Ты забыла это, Каролина? Я не забыла! Долорес перечеркнула все эти годы лишений и тягот, предав нас и позволив бежать Эдже. Теперь та бросится собирать флот, чтобы низвергнуть нас, а вместо этого могла бы уже, обезглавленная, покоиться в земле, а мы бы остаток жизней без страха правили в Генуе, как и мечтали. И ради кого Долорес лишила нас этого? Ради той, что ей все равно, что чужая! Ради той, которая держала ее при себе лишь потому, что своих детей иметь не могла!

Каролина отвела взгляд, не найдясь, что ответить. На балкон вышла невысокая худенькая девочка в синем платьице с такими же, как у женщин, золотыми волосами и добрыми голубыми глазами в обрамлении пышных ресниц. Она была похожа на фарфоровую куклу в силу своей бледности и безупречной красоты с оттенком невинности.

— Мама?

— Сколько мне раз повторять, Амедея? — с неодобрением отозвалась Валенсия, заметив ее. — Тебе уже не пристало называть меня “мама”.

— Простите, матушка, — виновато опустив голову, пролепетала юная принцесса.

Каролина не сдержала теплой улыбки, смотря на нее. Порой ей казалось, что она любит племянников больше, чем их любила их собственная мать.

— Иди сюда, милая, — она поманила к себе Амедею и положила ладони на ее плечики, когда девочка послушно подошла и улыбнулась ей с детской наивностью. — А где твой брат?

— Адриан с Андреа у него в покоях. Мне стало скучно, и я попросила отвести меня к мам… матушке.

— А Белла пришла с тобой?

— Да, она там, внутри.

Улыбнувшись ей, Каролина напоследок посмотрела на мрачную сестру, а затем покинула балкон и скрылась в покоях, отправившись к своей дочери. Валенсия вздохнула, снова скользнув взглядом по Красной башне, после чего решительно отвернулась от перил и выдавила улыбку, взглянув на младшую дочь, которая смотрела на нее со страхом и раболепием. Она всегда считала своим продолжением Долорес и в ней видела будущее их рода. Теперь Валенсия была вынуждена отказаться от этого и заставляла себя увидеть то же в Амедее, но та всякий раз разочаровывала ее. В ней не было ни особого ума, ни стати, ни хотя бы какого-то тщеславия, из-за которого она бы стремилась к высоким целям.

— Матушка, а скоро вернется Долорес? — спросила Амедея, глубоко привязанная к старшей сестре, которая была много нежнее с ней, чем мать.

— В свое время она вернется, но ты должна запомнить: однажды ты станешь королевой, и этот венец будет покоиться на твоей голове. Я не хочу, чтобы ты и впредь проводила время в безделье и играх. Ты займешь место Долорес и потому должна начать учиться. Я уже велела подыскать для тебя подходящих учителей, с которыми ты будешь заниматься.

— Но я не хочу… — в непонимании нахмурившись, воскликнула Амедея, из-за чего ее мать удивленно вскинула брови. — Не хочу быть королевой.

— Но ты ею станешь! — процедила раздраженная Валенсия и холодно кивнула дочери в сторону распахнутых дверей, ведущих в опочивальню. — Возвращайся к себе. И впредь думай, что говоришь. Иначе разгневаешь меня, а ты же этого не хочешь?

Моргнув, Амедея испуганно выбежала с балкона.

Дворец санджак-бея в Трабзоне.

Покои Гюльнур Султан.

— Мелахат, сходи на кухню и распорядись, чтобы принесли завтрак, — улыбнувшись служанке, велела Гюльнур Султан.

Она недавно проснулась. Набросив поверх сорочки синий шелковый халат и завязав пояс на тонкой талии, Гюльнур Султан выглянула в окно, за которым властвовало жаркое лето. Солнце ярко светило с лазурного неба, и настроение султанши было под стать погоде — солнечным. Она отправилась в детскую, где жил ее шехзаде и, с любящей улыбкой сев на край его кровати, погладила спящего мальчика по темным волосам. Шехзаде Мехмет сонно приоткрыл глаза и посмотрел на мать.

— Мама, — голос его был странно охрипшим.

— Что с тобой, сынок? — тут же обеспокоилась Гюльнур Султан. Она прикоснулась к его лбу и ужаснулась, ощутив, что он горячий. — Как же это ты снова умудрился заболеть, Мехмет? — пробормотала она в страхе и недоумении. — Болит что-нибудь?

Мальчик положил руку на горло и поморщился. Султанша сочувственно нахмурилась, после чего наклонилась и поцеловала сына в лоб. Услышав, как в покои вернулась служанка, Гюльнур Султан позвала ее.

— Слушаю, госпожа.

— Ступай, позови лекаршу, — полным тревоги голосом произнесла та, обнимая сына, сидящего в постели и прильнувшего к ее груди. — Шехзаде заболел.

Встревоженно поглядев на мальчика, Мелахат-хатун поклонилась и поспешно ушла, отправившись за лекаршей. Вздохнув, Гюльнур Султан немного отстранилась от сына и, обхватив ладонями его личико, вгляделась в него.

— Упаси Аллах нас от беды… Ты, верно, простудился вчера вечером в саду. Говорила же я, что прохладно, но ты меня не послушал, да еще и бегал! Верно, взмок и замерз на ветру.

Шехзаде Мехмет виновато потупился, и султанша, как обожающая своего ребенка мать, тут же смягчилась, с чувством поцеловав его в волосы.

— Плохо тебе, да? Сейчас придет лекарша и скажет, что нам делать, чтобы тебе стало лучше. Ложись-ка.

Вялый мальчик лег на подушку и закашлялся под полным беспокойства взглядом матери, которая заботливо укутала его одеялом и сжала пальцами его маленькую горячую ладошку.

Покои Карахан Султан.

Женщина с красотой, которой природа щедро наградила Карахан Султан, даже в лохмотьях не потеряет ее, и облик султанши это неизменно подтверждал вот уже много лет. На Карахан Султан в это утро было сдержанно-простое платье из зеленой парчи с длинными рукавами, которое подчеркивало ее девичью стройность и стать, несмотря на то, что было слишком скромным для ее положения. Платья Фатьмы-калфы были не во многом лучше этого, но почему-то калфа в них казалась обычной, ничем не примечательной женщиной, а Карахан Султан в подобных платьях была воплощением изящества. Все дело, вероятно, было в том, как султанша себя преподносила — в ее движениях была природная грация, а во взгляде — достоинство и спокойная уверенность в себе. Карахан Султан была госпожой даже в ветхом старом дворце среди бедности и нищеты. Золотые волосы, обычно стянутые на затылке в узел, сегодня были собраны в изящную прическу вроде той, что она носила в те далекие дни, когда властвовала в Топкапы. Не хватало лишь диадемы, что добавила бы ее облику царственности, но Карахан Султан за годы жизни в нужде научилась быть царственной и без драгоценностей.