Когда Серхат проснулся, за окном сгущались сумерки, а комнату, погружённую в вечерний полумрак, освещала одна-единственная свеча, стоящая на столике между его кроватью и той, на которой, поджав ноги, сидела госпожа, в печальной задумчивости рассматривающая блестящий в неровном свете свечи кинжал.
Он сел, спустив ноги с кровати, и провёл рукой по лицу, словно желая сбросить с себя сонливость. Эдже заметила, что он проснулся и, посмотрев на него, выдавила улыбку, которая вышла довольно кислой.
— Тревожитесь о нём? — проницательно спросил Серхат, кивнув на кинжал в её руках.
Эдже, помрачнев, тоже обратила к нему изумрудные глаза, и её лицо приобрело выражение глубокой печали и, действительно, тревоги.
— Как мне не тревожиться? Артаферн — всё, что у меня осталось. В принципе, он — всё, что у меня по-настоящему было. Я никогда ни в ком так не нуждалась, как в нём. У нас с ним… связь. Это больше, чем любовь.
Серхат понимающе кивнул и опустил взгляд, так как столь проникновенные слова о любви пробудили в нём чувства, которые он так старался выбросить из своего сердца. Эдже, будучи женщиной неглупой и также проницательной, с несвойственной ей мягкой улыбкой посмотрела на него.
— Почему ты пытаешься убежать от неё?
Нахмурившись, Серхат всем телом напрягся и некоторое время хранил молчание, но, видимо, его преданность госпоже была велика в достаточной мере, чтобы он ей доверился, и воин, наконец, ответил с явной внутренней борьбой.
— Я её любви не достоин. Даже любить её для меня преступление, кара за которое — смерть. Своими чувствами я не только для самого себя нёс угрозу, но и для неё, поэтому я принял решение… уйти. Подвергать её опасности я не смею. Лучше уж умереть вдали от неё от тоски и боли, чем быть рядом, но стать причиной её страданий и невзгод.
— Она — султанша, — понимающе отозвалась Эдже, смотря на него с сочувствием и проникновенностью. — Она тоже тебя любит? Если да, то своим уходом ты, наоборот, причинил ей в тысячу раз больше боли, чем если бы остался рядом и навлёк на неё беду.
— Что вы, госпожа? — усмехнулся Серхат, покачав черноволосой головой. — Кто я и кто она? Она на меня даже не смотрела, что уж говорить о любви.
— Печально, когда любовь на встречает взаимности. Наверное, она красавица? Не представляю, чтобы ты полюбил иную женщину.
Серхат, видимо, возродив в памяти образ любимой, улыбнулся, но его тёмные глаза наполнились мукой, вызванной, очевидно, его тоской по ней.
— Красавица… На вас похожа, только глаза у неё карие, но нрав едва ли менее необузданный.
— На меня? — изумилась Эдже, вскинув брови. — Что же, и меч в руках держать умеет?
— Умеет и управляется с ним весьма неплохо, но она ещё слишком юна, и потому мастерство её далеко от идеала, но, уверен, со временем она овладеет мечом в совершенстве. Тогда, в сражении, когда мы с вами схлестнулись, и я занёс над вами меч для того, чтобы убить, я вспомнил её, глядя на вас, потому как вы с ней и вправду очень похожи и потому… не смог.
— То есть я обязана жизнью твоей любви? — тихо рассмеялась Эдже и, вздохнув, с теплотой переглянулась с Серхатом. — Я верю, что ты ещё увидишь её, как и я Артаферна. Об ином и думать не желаю.
Серхат перестал улыбаться и, помолчав, словно раздумывая над чем-то, неожиданно произнёс то, что крайне удивило Эдже.
— Думаю, я увижу её в скором времени, если вы, конечно, согласитесь на моё предложение. Для того, чтобы вы смогли вернуть власть и восстановить порядок в Генуе, вам нужно войско, и единственное место, где вы можете получить помощь и укрытие, это… Османская империя.
Мгновение ею владела растерянность, а после Эдже, подавив в себе негодование, заставила себя обдумать его предложение. Куда ещё она могла податься? Султан Баязид при заключении мира показал, что относится к ней весьма доброжелательно, а где ещё, как не на своей давным-давно покинутой родине она могла найти приют в столь трудные времена?
— Я… не знаю. Возможно, ты прав, но я должна обдумать это.
— Разумеется. Вы, наверное, проголодались? Я принесу вам чего-нибудь.
— Благодарю, — сказала Эдже в спину уходящему воину и, когда дверь за ним закрылась, она вернула своё внимание к кинжалу. — Османская империя… Султан, Топкапы, гарем и жаркое солнце. Готова ли ты столкнуться со всем этим снова? — вслух воскликнула она, пребывая в раздумьях.
Она вертела кинжал между пальцев и, видимо, случайно нажав куда-то, нахмурилась, так как верхняя часть рукоятки отпала, а из неё выпал скрученный пожелтевший кусочек бумаги. Ей хватило секунды, чтобы понять, что Артаферн неспроста просил Долорес сохранить этот кинжал и по возможности передать его ей. Очевидно, он оставил ей какую-то подсказку о том, куда его отправили сёстры Серпиенто. Взволнованно схватив послание, она развернула его и уставилась на написанные знакомым до боли почерком любимого два слова: «Египет. Хатшепсут».
— Египет! — возликовала Эдже и, прижав к груди клочок бумаги, блаженно прикрыла глаза. — Боже… Ты жив! — когда эйфория угасла, она решительно насупилась и кивнула самой себе, придя к окончательному решению: — Значит, Османская империя.
Ещё раз взглянув на послание, Эдже нахмурилась. А что значит «хатшепсут»? Город в Египте? Она не знала этого, но решила, что разберётся после, когда её ступни коснутся золотых песков Египта, ну и, для начала, палубы корабля, на котором ей предстояло отправиться в Османскую империю. А прежде всего этот корабль нужно было раздобыть, не имея золота и будучи разыскиваемой по всей стране для казни.
========== Глава 25. Жизнь и смерть ==========
Несмотря на летнюю пору, ночь выдалась прохладной, так ещё дождь лил, не переставая, барабаня по крыше кареты. Покосившись на раздражённую мачеху, для которой раздражение было её единственным постоянным состоянием, Сельминаз закуталась поглубже в свою шерстяную накидку и, вздохнув, прислонила голову к стенке покачивающейся кареты. Сон не шёл, но она всё равно закрыла глаза и стала представлять, какой в конце пути перед ними предстанет столица, которую она так мечтала увидеть.
Отец, получив письмо из столицы от самого великого визиря Искандера-паши с повелением как можно скорее прибыть в столицу, обеспокоился, так как в письме о причине его вызова не говорилось. Поначалу он отказывался брать их с собой, но Сельминаз не была бы собой, если бы не смогла его уговорить. А раз ей позволили ехать, то и жену отца Ракель-хатун пришлось брать с собой, которая возмутилась, почему она должна оставаться одна в Эскишехире, когда все едут не куда-нибудь, а в Стамбул.
Будучи женщиной жадной и корыстолюбивой, Ракель-хатун надеялась, что вызов Давуда-паши в столицу связан с тем, что его, наконец, решили назначить на должность в Совете Дивана. Если это так, то они переберутся в столицу, о чём женщина самозабвенно мечтала, уже представляя, каким будет их новый дом, который она обставит по своему вкусу. В Эскишехире муж запрещал ей что-либо переделывать во дворце, который обставила его умершая первая жена, в память о ней. Ракель-хатун даже мёртвую ненавидела её всей душой и ревновала к ней мужа, который до сих пор не забыл её и любил поговорить о ней с дочерью.
Последняя, к слову, вызывала в Ракель-хатун не меньшую ревность к мужу, так как была, по всеобщему мнению, очень похожей на свою мать как красотой, так и нравом, да вдобавок ко всему была обожаема отцом, чем очень умело пользовалась к негодованию своей мачехи. Между Ракель-хатун и Сельминаз была холодная неприязнь, изредка выливающаяся в ссоры, в которых Сельминаз всегда удавалось обвинить мачеху. Любящий отец верил ей, что постепенно разрушало его отношения с женой, которые, кстати, и без того были не особенно крепкими.
Возможно, им с Давудом-пашой удалось бы сблизиться, будь у них дети, но годы шли, а Ракель-хатун всё оставалась бездетной и, видя любовь мужа к Сельминаз, она томилась от желчной зависти, ведь ей так хотелось иметь собственных детей, которых Давуд-паша также бы лелеял. Ревность, зависть, алчность и затаённое чувство неполноценности, вызванное невозможностью родить детей, сделали Ракель-хатун крайне неприятной женщиной. Она всячески пыталась испортить отношения Давуда-паши с дочерью и подавить последнюю, но Сельминаз оказалась не робкого десятка.
