Покорно кивнув, тот повернулся к воинам и принялся уверенно раздавать приказы и поручения. С удовлетворением понаблюдав за воцарившейся на корабле суматохой, королева направилась в каюту, дабы в последний раз обдумать стратегию и возможные пути отступления в случае, если её флот действительно потерпит поражение в грядущем сражении.

Дворец Хюррем Султан.

— Хюррем, я же велел тебе не вмешиваться в это, — с раздражением произнёс Альказ-паша, надевая кафтан с воротником из чёрного соболиного меха.

Вздрогнув от его слов и тона, каким они были озвучены, Хюррем Султан вспыхнула от негодования и поднялась с ложа всё ещё в ночной сорочке. Она, как всегда, провожала мужа на государственную службу в Топкапы и, всерьёз обеспокоенная проблемой с Анатолией, поведала ему о своём разговоре с Хафсой Султан, заметив, что она вела себя подозрительно.

— Почему не вмешиваться? — непонимающе воскликнула султанша. — Если я могу помочь разобраться с…

— Разговор с Хафсой Султан, о котором ты мне рассказала, совершенно бессодержательный и, вопреки твоему убеждению, никак не доказывает её причастность к событиям, происходящим в Анатолии. И я предупреждаю тебя: не лезь в это. Занимайся детьми и нашим дворцом. А государственные дела, будь добра, оставь мне.

Не обращая внимания на растерянный, обиженный и вместе с тем обозлённый вид жены, Альказ-паша прошёл мимо неё к зеркалу, вскользь поглядел на своё отражение и надел чалму.

— Поверить не могу, что ты позволил себе говорить со мной в таком тоне, — надменно процедила Хюррем Султан и, заметив, что муж остался совершенно невозмутимым, бессильно выдохнула и продолжила уже совершенно иным голосом — умоляющим. — Альказ, я понимаю… Ты никогда не позволял мне вмешиваться в твои дела, но в этот раз всё куда более серьёзнее, чем ты полагаешь. Происходит что-то плохое и опасное. И опасное, в первую очередь, для тебя!

— Откуда ты об этом знаешь? — обернувшись к ней, устало спросил он.

— Я… так чувствую.

Скептично хмыкнув, Альказ-паша подошёл к жене и, обхватив руками её лицо, поцеловал её сначала в лоб, а потом в губы. Она расслабилась и позволила обнять себя, положив темноволосую голову на его плечо.

— Почему ты не прислушиваешься ко мне? — тихо проговорила султанша. — Я ведь беспокоюсь о тебе и, что бы ты не говорил, не на пустом месте. Происходящее в Анатолии как-то связано с тобой. Кому-то понадобилось разжечь восстание именно в то время, когда повелителя нет и когда ты стал регентом престола. И то, что Хафса Султан, несмотря на твои рассказы и слухи о ней, отрицает свою вовлечённность в политику и осведомлённость о событиях, в ней происходящих, говорит о том, что она, как раз-таки, причастна. Я видела её глаза…

— И что ты в них видела? — снисходительно усмехнулся Альказ-паша.

— Фальшь.

— И какой в этом смысл, Хюррем? К чему ей всё это?

— Она печётся об интересах своего мужа, как и я. Ты забыл, что Мехмет-паша — враг Искандера-паши? А ты на его стороне. Может, она помогает ему избавляться от сторонников Искандера-паши с тем, чтобы потом покончить с ним, когда он останется в одиночестве, без поддержки и опоры.

— Подумать только, моя госпожа сведуща в политике и даже в тонкостях отношений между визирями и пашами. Неужели я так много тебе рассказываю? — рассмеялся паша и, отстранившись, напоследок ещё раз поцеловал жену. — Мне пора. И не забивай свою голову этими глупостями о тайных заговорах. Восстания случаются, и в Анатолии оно вспыхнуло по вполне объяснимым причинам. Ферхат-паша уже на пути в Сивас и, полагаю, сможет всё разрешить. Тебе не о чем беспокоиться.

Вздохнув, Хюррем Султан заставила себя кивнуть, совершенно с ним не согласная. Выдавив улыбку, она посмотрела вслед ушедшему мужу и, когда двери за ним закрылись, в беспокойстве опустилась на ложе. Она не сдастся, пока не поймёт, что происходит. И пока что это можно было сделать лишь через вызвавшую её подозрения Хафсу Султан.

Дворец Михримах Султан.

Восседая в кресле напротив ложа, на котором беспокойно спала её племянница, мечась и бормоча что-то, Хафса Султан с мрачным выражением лица наблюдала за ней. Новости о беде, что приключилась с ней, встревожили её. Потеря ребёнка, которому она так обрадовалась, и попытка самоубийства — слишком много боли для такой юной девушки, и без того настрадавшейся за свою жизнь.

Хафса Султан, конечно, неспроста пыталась сблизиться с племянницей, но она не была настолько бесчувственной, чтобы не проникнуться сочувствием к чистой сердцем, но не несчастной Михримах. К тому же, они в действительности были семьёй. Поэтому, отлучившись от своих многочисленных дел, султанша, как только обо всём узнала, приехала во дворец племянницы, чтобы проведать её и поддержать.

По прибытии оказалось, что лекарша дала Михримах снотворное, так как в сознании она постоянно погружалась в истерики, и Хафсе Султан только и оставалось, что наблюдать за сном девушки, сквозь который просачивались её боль и беспокойство.

Сама Хафса Султан всё ещё чувствовала лёгкое недомогание, выражающееся в тех же тошноте и отсутствии аппетита, но, несмотря на дискофорт, была согласна терпеть всё это ради долгожданной беременности. То, что по такой случайности, как падение с лестницы, которое нельзя предвидеть или предотвратить, можно потерять ребёнка, испугало султаншу. Что, если и с ней случится нечто подобное, и она тоже потеряет ребёнка? Как бы она это пережила? Наверно, ничуть не легче, чем Михримах, несмотря на всю свою холодность и сдержанность. Для женщины это серьёзное испытание, а особенно для той, которая так надеялась на рождение ребёнка.

Из раздумий её вырвал тихий полустон-полувздох, раздавшийся со стороны ложа. Поднявшись из кресла, Хафса Султан в беспокойстве подошла к нему и поймала на себе мутный и безучастный взгляд племянницы.

— Михримах? Как ты себя чувствуешь?

Проморгавшись, та, наконец, обрела осознанность и горестно вздохнула.

— Как я могу себя чувствовать? — едва слышно воскликнула Михримах Султан.

— Всё наладится, — сев на ложе, Хафса Султан помедлила в сомнении и всё же сжала её бледную маленькую ладошку. — Тёмные дни пройдут.

— Не наладится, — с печальной обречённостью отозвалась девушка. — Вся моя жизнь, султанша, это и есть одни бесконечные тёмные дни. По-вашему, хотя бы раз в жизни я чувствовала себя счастливой? Наверно, у меня такая судьба…

Сочувственно нахмурившись, Хафса Султан ощутила, как защемило в груди, а сердце затопила жалость. Даже она не смогла остаться безразличной к таким словам.

— Не говори так, Михримах. Ночь всегда заканчивается, и встаёт солнце. Однажды его лучи осветят и твою жизнь. Но если ты будешь уверять себя, что твоей судьбой является страдание, и не попытаешься сделать хотя бы что-то, чтобы доказать обратное, вряд ли что-то изменится в твоей жизни. Ты сама должна стремиться к свету.

Помолчав, Михримах Султан задумчиво и вместе с тем растерянно посмотрела на неё, словно видя впервые.

— Вы и вправду умная женщина, как о вас говорят. Не понимаю только, почему вы прячете свою истинную натуру за маской безразличия и холодности. У вас доброе сердце…

Хафса Султан усмехнулась, и её взгляд стал снисходительным.

— Я добра только к своей семье. И доброта эта совсем не та, какую я бы хотела показать тебе или собственному мужу. Я не отрицаю, что, возможно, у меня доброе сердце, но оно действительно холодное, и растопить его даже мне не под силу. Порою от этого страдают не только окружающие, но и я сама. Трудно видеть мир через призму безразличия: он становится безликим и блеклым. Знаешь, я иногда мечтаю о том, чтобы чувствовать всю глубину чувств и эмоций: мучительная боль, полыхающая ярость или всепоглощающая любовь. Но я не способна на это…

— А я, наоборот, мечтаю о том, чтобы стать безразличной, — призналась Михримах Султан и приложила руку к груди в область солнечного сплетения. — Вот здесь так больно… Даже сильнее, чем было после смерти валиде. Ничего не хочется… Ни дышать, ни жить. Порою я задаюсь вопросом: отчего в моей жизни столько несчастий? Даже своим рождением я принесла горе: моя мать Севен Султан немногим после родов скончалась. Потом отец… Смерть султана Орхана, который заменил мне отца, пусть и не любил меня так, как мне бы хотелось. И смерть моего брата Мехмета, который умер практически у меня на глазах, жестоко отравленный ещё таким маленьким и беззащитным. Затем жизнь в Старом дворце со сломленной горем валиде и ненавидящей меня Нилюфер. Брак, который не только не принёс мне счастья, а причинил ещё больше боли, а теперь это… Я не только себе, но и окружающим приношу беды.