Несмотря на сосредоточенность и постоянное заглядывание под крышки кастрюль и в духовку, Ханна, похоже, фиксировала мои слова.

- Держу пари, с Тимом случится какое-то несчастье, которое не даст ему победить.

- Почему ты так уверена?

- Он будет наказан за свое высокомерие.

- И кто же его накажет?

- Бог. Бог любви. Знаешь, как там его…

- Барри Уайт?

- Афродита.

И с этими словами Ханна всучила мне миску спагетти, и ужин начался. Как обычно, все пришли в восторг, хотя Ричард совершил ошибку, сказав, что «Джеми Оливер гордился бы этим». Ханна поймала мой взгляд, и я тут же понял, что Ричард только что профукал свой последний шанс. Ханна и я, оба, не любим Джеми Оливера. Она - потому что однажды не одобрила его использование кориандра в каком-то рецепте, а я - потому что он надоедливый маленький гаденыш, которому нужна хорошая порка.

Ужин перерос в застольную беседу, и тут выяснилось, что практически все (включая саму Ханну) установили свои видеомагнитофоны на запись нового телесериала как-его-там, и, когда разногласия были устранены посредством красного вина, все согласились, что можно его посмотреть.

Я почувствовал себя одиноко. Никогда не понимал этих пустых американских сериалов вроде «Друзей», «Ларри Сандерс», «Скорой помощи» и всех прочих. Но я присоединился к общему ужину (просмотру телевизора?) и сел со всеми, стараясь смеяться в нужных местах.

В конце концов замаячила угроза закрытия метро, которая каждую ночь крадется по Лондону, приводя день к концу, а людей по домам. Северная линия относительно милостива ко мне, и, когда поезд подкатил, я был погружен в мысли обо всем и ни о чем. Только я вошел в квартиру, как зазвонил телефон. Бросившись через комнату, я схватил его на половине звонка, чтобы не успел включиться автоответчик. Это была Ханна. Она велела мне быстрее включить телик, так как там шла программа Би-би-си-2 о том, как снимают «Маппетс». Мы просмотрели последние пять минут, переговариваясь по телефону.

Программа закончилась. Мы продолжали болтать, заполнив этим двадцать минут ночи. Потом Ханна сказала, что устала, я еще раз поблагодарил ее за незабываемый ужин, а она поблагодарила меня за то, что проглотил просмотр фильма (она знает мои мысли по этому поводу), и мы пожелали друг другу спокойной ночи.

Чувствуя в голове скорее приятную легкость, чем опьянение, я вооружился пультиком, забросил ноги на диван и вернулся к электронным развлечениям. Не желая утруждать себя чтением программы передач, я проверил передачи по «Сифаксу»[47].

Теперь, когда его заменил его могущественный родственник Интернет, никому больше нет дела до «Сифакса». Интернет узурпировал его власть, как «Плей-стейшн» свергла экранчик, на котором дети могли рисовать и стирать свои рисунки.

Впрочем, удобно, когда газета лежит в другом конце комнаты. Но даже «Сифакс» не может превратить ночную муру по телевизору в хорошую передачу, а тут показывали именно муру. Так что я включил на пультике компакт-диск. С коротким жужжанием механизм включился, и ожили «Хиты-2» Принса. Прекрасный альбом для видеоклуба. На первом плане был необычно взвинченный Денис Уайз, переходящий к «Кисс».

Как только он исчез, из ночи ввалилась Элен от своих подружек. Это был ее второй на этой неделе вечер не у Грэма, так что, несомненно, она явилась так поздно просто потому, что надо было собрать все сплетни. С измученным, но счастливым видом она подошла к автоответчику.

- От кого сообщение?

А? Я не заметил, что там что-то было. Элен нажала «воспроизведение», и, когда электронный голос (разве Стивен Хокинг не получил за свои книги достаточно гонораров, чтобы не подрабатывать автоответчиком[48]?) сообщил нам время приема сообщения, вдруг заскрипел мой собственный голос: «Алло?» Потом голос Ханны: «Привет, это я, включи «Би-би-си-2»…» Очевидно, я не успел вовремя снять трубку, штуковина включилась на запись, а я и не заметил. Элен остановила запись и собралась уже ее стереть, но я попросил оставить.

- Конечно, - зевнула она, пошла к себе и рухнула в кровать.

Выключив телик, я подошел к автоответчику и снова нажал «воспроизведение». Наши с Ханной голоса звучали из маленького динамика, как голоса актеров в радиоспектакле. Нет, это не спектакль. Это живая запись. Живой разговор между живыми людьми. И, как ни странно, ни один из этих двоих не был мной. Я слушал двоих людей, которых никогда раньше не встречал, и судил о них, как судил бы о незнакомых, оценивал их комментарии, их ум, пытался угадать, какие чувства они испытывают друг к другу.

И каково мое мнение об этих людях после того, как я прослушал их перескакивающий с одного на другое разговор? Это два самых счастливых человека на свете. Они знали друг друга, понимали друг друга, веселили друг друга. Они сидели на своем крохотном островке, посреди океана человеческой неопределенности, сидели вдвоем и с удовлетворением смотрели на проплывающие мимо корабли и бьющие о берег волны. И ничто их не волновало.

Наш автоответчик не рассчитан на длинные сообщения, так что разговор не уместился полностью. Фоном пел Принс, хотя должен признать, я не обращал на него внимания.

Во всяком случае, пока он не добрался до последней дорожки. Тогда уж я обратил внимание. Потому что на последней дорожке был «Пурпурный дождь». И как только первый струнный аккорд заполнил комнату, оттенив голоса с автоответчика, я вдруг снова стал самим собой, а Ханна - Ханной. И я вспомнил, как в первый раз сравнил ее с этой песней. Это было в субботу днем, мы были на кухне, готовили чай, чтобы взять с собой в постель (да, это была именно такая суббота). Я стоял у нее за спиной и обнимал ее, мы ждали, когда закипит чайник, и тут по радио раздались аккорды из «Пурпурного дождя». Я прижался лицом к ее шее и вдыхал ее чудесный запах, она была так же прекрасна, как эти аккорды, и это вдруг стало мне так очевидно, что я, не успев понять, что произошло, сказал ей об этом.

Пока играла музыка, заглушая наши голоса на автоответчике, я думал о жарком до боли дне в Грин-парке семь лет назад, когда мы не успевали съесть мороженое, потому что оно таяло. Думал о выпускном вечере в колледже, о том, как от вида Ханны у меня перехватило дыхание. Думал о субботнем дне в «Уотерстоуне»[49], - она нежно поцеловала меня в плечо, пока мы ждали, когда продавец считает штрих-код с какой-то чертовой книги.

И я заплакал, это были слезы умиротворения и утешения, и я никогда так не плакал.

А потом я понял.

Меня так и подмывает сесть и рассказать вам, что жизнь иногда дает понять, что вы идете вперед, что одна глава вашей жизни окончена и начинается другая. Впрочем, это разговоры для шестидесятивосьмилетних, а не двадцативосьмилетних. Но могу сказать, что именно в этот момент и случилось это «иногда». Пока я сидел, слушая голос Ханны, «Пурпурный дождь» просочился сквозь наши слова и превратился в сонм воспоминаний и миллион надежд, и я понял, что Ханна и есть моя единственная.

Когда зазвучали финальные аккорды, наш разговор заканчивался. До конца оставалось две минуты и восемь секунд. Я это знаю, потому что сидел и смотрел, как плеер отсчитывает время. Вот я поблагодарил за ужин, Ханна сказала что-то про сериал, а вот фортепьяно и струнные взяли последние ноты. А потом мы повесили трубки, я остался один на пепелище, и по моей щеке тихо скатилась последняя слеза.

Зажужжал плеер, и все замолкло. Мне нужно было позвонить в пару мест. Я взял трубку и набрал номер.

Тим, в халате, еле продравший глаза, - не самое приятное зрелище в два часа ночи.

- Это что, не может подождать до утра?

- Заткнись и дай мне выпить. Чего-нибудь покрепче.

Пока он готовил выпить, я опустился на колени у телевизора и вытащил из хранилища хартию. Потом встал и снял плакат. «Последний раз, Аль, - сказал я, кладя его на пол. - Последний раз, а потом все будет кончено. Больше никакой канители вокруг «Человека со шрамом». Я прикнопил хартию к стене.