А собаки все рычат, гавкают, надрывают свои глотки, но когда Воскресенская, обходя, проходила со стороны дороги, где суетились псы, они умолкли; все разом посмотрели на нее, как бы спрашивая: «Что ты здесь делаешь? Зачем ты, глупая, туда пошла?» Одна собака подбежала впритык к забору и жалобно заскулила, словно умоляя Аню убежать оттуда, скрыться. После, встав на задние лапы уперлась передними в сетку и продолжила гавкать, но уже по другому, без страха и ненависти: обращаясь к Ане как к другу.

– Еще твоей жалости не хватало, – сказала Аня и подняла первый попавшийся камешек под ногами, занесла его над головой, но не бросила; скинула его обратно на землю и пошла внутрь этажки.

Очень не хочется, но придется идти внутрь. Может кого и найдет Аня; не зря же приходила. Сжав рукоятку ножика в кармане куртки, она включила тусклую подсветку телефона и перешагнула через порог, из темени вступив во тьму.

– Ты не виноват, – осторожного ступая, стараясь не нарушить застоявшуюся тишину, говорила себе Аня. – Бедный, тебе приходится жить в грязи, которой мы испачкали… и продолжаем пачкать землю. Заперт с нами, как в клетке. Чем я тебе помогу? – продолжала она, всматриваясь в тусклый свет под ногами.

Когда бормочешь себе под нос, тишина и мрак теряют силы и не могут проникнуть в сердце. Шепот лишает их могущества – это Аня заметила давно, совершенно случайно. Вечером же здесь особенно страшно, и без шепота и отвлеченных мыслей, казалось, она не выдержит, и тот час убежит, или, что хуже: мрак и тишина в краткие мгновения возьмут над нею вверх и она замрет, станет неподвижено посреди, не двигаясь и почти не дыша. Но ей приходилось периодами останавливаться и прислушиваться: вот бы чей раздался голос, или хотя-бы шорох.

Подходя к лестнице, ведущей наверх, она продолжала разговаривать с собакой, которая осталась за забором.

– Я тоже заперта, хоть и человек. Ты не смейся, мне от самой себя противно. – Ступала она по ступенькам вверх. – На твоем месте я бы убежала отсюда – из этого города. Ты тоже, наверное, видишь, как он надевает маску, закрывается ширмой. Он становится приличным, как все эти приличные лицемеры. Уходи. Беги отсюда, друг, – сказала Аня и заметила, что уже дошла до лестничного пролета второго этажа. Она замерла, прислушалась – никого. Словно завороженная она стояла и слушала – проникала в тишину. Казалось, тишина хочет что-то сказать Ане. Опомнившись, Воскресенская дернулась, словно выбиваясь из невидимых рук, облепивших ее разум. Нельзя стоят и слушать пустоту! Надо идти дальше, либо уходить. Ясно, что здесь никого нет, а если и есть, то его уже забрали тишина и мрак, и теперь человек этот не принадлежит этому миру.

Второй этаж. «Давно я не была там», – мелькнула мысль. Ее интересовала не сама комната, а рисунок Наумова, сделанный им за месяц до смерти. Он очень гордился этим рисунком, всякий раз находя повод заговорить о нем, посветить фонариком и объяснить некоторые детали, постоянно пополняющиеся новыми и новыми смыслами. Но Аня мало чего понимала из его слов, так как к тому времени была уже изрядно пьяна, последовательно опустошая бутылку портвейна. Наумов то предпочитал водку и его юный, крепкий организм переносил ее вполне стойко.

Желание уйти и как можно скорее покинуть эти холодные стены схлестнулось с тягой посмотреть, обновить в памяти, своего рода прикоснутся к рисунку и, возможно, вспомнить некоторые объяснения Наумова, что, конечно, на вряд-ли. Страх нарастал в разы от воспоминаний, когда-то вынесенным убегающей из комнаты с истошным криком со свечой в руке Аней. Тогда она чудом не сломала руки или ноги, без оглядки выбегая оттуда.

Аня присела у стены и пока холод медленно пробирался к спинному мозгу, она пыталась разобраться – какое из двух желаний сильнее. Но медлить было нельзя – с каждой секундой молчания, находясь в покое без движения, Аня становится рабой, собственностью черепа и его внутреннего мрака, его абсолютной тишины. Она быстро встала, зажгла подсветку телефона и вышла в коридор налево – там истошно вопящая молчанием, режущая тьмой глаза комната; там воздух придавливает плечи и грудь.

***

Слева сплошная серая стена. Справа чередуются черные дверные проемы, словно ведущие в абсолютную пустоту, из которой нет выхода. Разгоняя кровь, в ушах стучало беспокойное сердечко Ани. Руки дрожали – пришлось сжать телефон во влажной ладони, чтобы не выпал. Она вздрогнула, остановилась, снова замерла. На полу, почти у самых ее ног, кукла в синем платьице: улыбается, смотрит на Аню своими голубыми глазками. По коже пробежал мороз.

– Чтобы вас.., – начала Аня, но осеклась и пошла дальше, все еще ощущая в груди вонзившееся холодное жало страха.

Последний дверной проем – это она, комната. С минуту Аня стояла, глядя на черную бездну, представшую перед ней. «Туда можно зайти, но не всегда выйти», – пронеслась мысль в голове. Главное, держаться подальше центра; рисунок где-то слева посередине стены.

Аня перешагнула порог и сразу же повернула налево освещая стену подсветкой телефона. Сначала стена пустовала, но через несколько шагов появилась красная надпись: «Не ты! Он наш царь», а за ней черная голова козла с прямыми в стороны рогами, оттопыренными ушами и острой бородкой; глаза были небрежно закрашены красным цветом. Кресты: равносторонние, перевернутые, черные и красные цветом. Сверху сползали извивающиеся змеи, будто бы они выползали из своего логова на потолке. «Ты пришел зря, – гласила следующая надпись. – Спасения нет». Пауки, кое-где человеческие черепа. Змеи все сползали с потолка. «Пустая надежда. Обман», – размашисто, черными печатными буквами. Уродливые, перекошенным рожи: некоторые с рогами и больше похожи на животных: свиней, собак, лошадей. Красный перевернутый крест. Скелет на тощем черном коне, под ним надпись: «Так закончится история». «Павший», – следовало после всадника.

Вот он – рисунок! Черный ангел с метр вышиной. Раньше казалось, что он смотрелся на стене более отчетливо, теперь же ангел какой-то блеклый, будто спрятался под слоем пыли. Словно в мантии, ангел стоял в рост, узко расставив ноги. Крылья его, как обессиленные, чуть разведены в стороны, а голова отчаянно склонилась к рукам, которые ангел опустил вниз ладонями к зрителю, показывая что ничего в них нет: не победоносного огненного меча, разящего тьму, ни свитка – благого послания к людям на земле. Аня вспомнила: ангел пришел ни с чем – так и объяснял ей Наумов, тяжело стоя пьяным на ногах у рисунка и побивая фонариком по руками ангела. «А здесь упавшая слеза», – тогда добавил он, указывая на маленькую точку у ног ангела. «Это последняя слеза», – припомнила Аня из многочасовых пьяных объяснений Наумова.

Все это: комната, ангел, пугающая тишина, навевают множество жутких воспоминаний, ставшими таковыми одним единственным днем. Воскресенская собралась уходить, но порой, страх, становясь сильнее и проникновеннее, перестает отталкивать, но притягивает свою жертву, как завораживающие глаза ядовитой змеи – она броситься, вонзит свои клыки, но это ничего; за то как манят ее острые глаза – не оторваться.

Тяжело дышать – воздух все более сгущался. В глазах темнело и блеклый свет от телефона стал тускнеть. Сердце редко, но как молотом ударяло Аню в грудь, словно отчаянно предупреждая ее, но она не слушалась; она редко, почти никогда не слушает свое сердечко, часто покрывающееся инеем. Опустив дрожащую от напряжения в шее голову, Воскресенская, смотря себе под ноги, пошла в центр комнаты. Ее мучил вопрос: там ли еще то, самое страшное, самое пугающее, отравившее Ане жизнь?

Увидев разбросанные по полу кирпичи, Аня в ужасе хлебнула густой воздух комнаты. Тело заколотило, ноги готовы кинуться к выходу, в руке заскрежетал стиснутый телефон. Она подняла подсветку и в ту же секунду по ее щекам потекли две капли похолодевших слез. Как и тогда: толстая петля уходящая концом в мрак потолка, как свисающая из пустующей бездны отчаяния и безнадежности; страхом перед жизнью она неподвижно нависла над Аней.