– Пакет у двери, – повторила мама. – Не дай Бог заболела, тогда вообще без денег останемся. У нас там осталось что-нибудь от гриппа, не знаешь, доча?

Шуршание пакета, который понесла на кухню Аня, оборвалось стуком об пол. Она выскочила обратно в комнату. Дыхание ее стало чаще и глубже, в глазах блеснула злоба. Аня взглядом впилась в маму, продолжавшую неподвижно лежать с закрытыми глазами и сложив руки на груди.

– Не останемся, мамочка. Если что, я уже завтра на панель могу пойти, – язвительно сказала дочка.

– Что же ты такое говоришь! – вздрогнула мама, поднимаясь с дивана. – Анюта, что ты говоришь! – Дарью Николаевну затрясло, а по коже пробежал мороз; никогда еще дочь так не разговаривала.

– А что? – будто удивилась. – Ничего сложного! Только раздвигай ножки, мамочка!

– Прекрати! – ударила она ослабевшей рукой по дивану

– Или ты думаешь, что и на панели меня никто не возьмет? – не прекращала Аня.

– Замолчи! – повторяла мама, не сколько гневаясь, сколько лично оскорбляясь словами дочери. Дарья Николаевна хотела встать с дивана, но ноги подкосились и она сползла с него, не сильно ударившись об пол. Аня презрительно окинула мать взглядом и пошла обратно в коридор. Подбирая пакет и неся его на кухню, она все сильнее травила чувства матери.

– И денег у нас больше будет. Раза в три, наверное, чем ты приносишь. А если еще и ты со мной пойдешь… Как думаешь? Мне кажется и на тебя любители найдутся.

Мать, сжала челюсти, чтобы только не закричать. Ей вдруг просто захотелось закричать, как кричать от бессилия. Зажмурив глаза и ухватив голову обеими руками, она повалилась боком на пол. Дарья Николаевна и представить не могла, как ядовиты могут быть слова дочери; как метко она всегда целится, если хочет задеть мать. Но не это самое страшное. Матери тяжелого было понять: бросается ли дочь словами только ради того, чтобы побольнее ее уколоть, или же говорит серьезно. Вспоминая взгляд Ани, ее лицо, казалось, что говорит она решительно и хоть завтра… Нет! Даже и подумать об этом страшно.

Из кухни доносились удары посуды: с грохотом упала на плиту кастрюля, столовые приборы непрерывно звенели. Аня не била посуду, но швыряла на стол, в раковину, с шумом ставила на плиту налитый водой чайник, резко отодвигала ящики и открывала дверцы шкафчиков, чтобы потом с силой их закрыть.

Спустя время, Дария Николаевна, осторожно, чтобы не повалиться и не упасть, села за стол, на котором стояла тарелка с едой. Аня находилась у плиты.

– Садись доча, не стой, – тихим, нежным голосом сказала мама. Но Аня взяла свою тарелку с вилкой и размашистыми шагами ушла к себе, на кровать, за «ширму».

– Все будет хорошо, доча, – сказала мама уходящей Ане. – Все будет хорошо, – успокаивала она себя.

Как обычно, Аня, не замечая ничью другую боль, а жалея только себя и за себя одну переживая, думая только о себе и своих выдуманых проблемах, собиралась с шумом и грохотом. К этому времени Дарья Николаевна уже вернулась к дивану и рухнула на него как без чувств. Дочь и не помыслила ходить из комнаты в коридор и обратно хоть немного тише. Оденет куртку, зашнурует свои тяжелые ботинки, а потом с грохотом в них побежит обратно за забытой сумкой с изображением птицы на уголке передней стенки. Выдвинет ящик тумбочки и начнет шумно копаться в своих вещах. Ищет, перебирает; не находит нужное – громко ругается. Она никак не могла найти свой серебристого цвета складной автоматический ножик с фронтальным выбросом лезвия. Оказался он в другом месте, где не должен был лежать, что навеяло на Аню мнительные подозрения. Щелкнув кнопкой, она с довольством оглядела его – острый, сантиметров в пятнадцать длиной с двойной заточкой клинок. Как и ботинками, она была очень довольна этим удачным приобретением – самым лучшим за всю жизнь.

Уходя, Аня хлопнула дверью. Стены квартиры затряслись и застонали, но Дарья Николаевна ничего не расслышала сквозь глубокий сон.

***

Ночь находила на город все еще рано, а улицы его опустошались еще скорее. Для кого светили всю ночь, с самого вечера эти безобразные металлические столбы, она ни как не могла понять. По Ане, так с ними как-то более жутковато, особенно когда идешь одна по длинной улице, а вокруг никого – только она, словно призрак, выходит из тени на свет, чтобы снова скрыться в сумраке. Порой, возникает ощущение, что кто-то следит за ней, пока она одна, спешит, быстро семенит ножками по тротуару. Становится не по себе – просыпается неуверенность, а брови наползают на глаза. Аня вообще боится темноты, но страшнее всего, когда приходится переходить из тени на свет и обратно. Тогда она совсем теряется, особенно с этой навязчивой мыслью, что кто-то может за ней наблюдать. Как и сейчас, в таких случаях, Аня старалась держаться подальше от фонарей. Это не помогает, но во всяком случае немного утешает.

Дорогой она вспомнила, что забыла поставить телефон на зарядку, и пока Аня доставала его из кармана, успела обрушить на свою рыжую голову множество бранных слов – удивительно быстро, как скороговоркой и не повторяясь. Хватило бы и половину из того, как она себя обругали, потому как не так все и плохо – еще половина зарядки. Не хорошо, конечно, и этого мало, но вполне сойдет, если экономить заряд.

Аня спешила на этажку и уже свернула с улицы Ветхая в переулок – по нему метров двести, потом направо, а там уже и покажется мертвый череп великана. Проходя переулком, Аня услышала какое-то странное цоканье – слишком необычное для этого места. Она припомнила этот звук, но слышала его не здесь, а кажется, на Речной. Цоканье раздавалось все отчетливее и как бы нарастало, удваивалось и утраивалось с каждым шагом. Аня быстро огляделась влево, вправо, а потом обернулась назад. В ее сторону бежала стая собак – обитателей Речной, столь ей знакомых. Но сюда они никогда не заходили, Аня то знает – лучше нее никому не ведом этот город.

Испугавшись, Аня прижалась спиной к стене дома, будто от этого она станет для собак менее заметнее. Возникло ощущение, что ее сейчас застали на чем-то непристойном, на какой-то невинной, но омерзительной шалости. Странно то, что там, на Речной, она могла спокойно наблюдать вблизи, как эти собаки бегает, что-то ищут, лаем переговариваются между собой; одну она как-то даже гладила, а теперь… Теперь Аня испугалась, словно это уже не те псы, и они далеко не ее друзья, как она себе фантазировала.

Пробегая мимо, все, кроме одного, как не заметили ее присутствия, будто Аня действительно стала для них невидима. Тот же, единственный, оскалил на нее зубы: не останавливаясь, на бегу, посмотрел на Аню и зарычал, глядя в ее сторону. Когда стая скрылась из виду, Воскресенская, стыдясь своей трусости, ругая себя за нее, злая и хмурая лицом, продолжила идти к этажке, по прежнему держась стороной округлых островков света фонарей.

Через минуту, свернувши и уже подходя к черепу гиганта, Аня замерла. Где-то на короткое время затерявшиеся, на дорогу вновь выбежали собаки – подбежали прямиком к забору этажки: крутились, бегали, некоторые обнюхивали ржавую сетку. Одна из них громко зарычала, звучно гавкнула – второй, третий раз; и залилась стая собачьим шумом и гамом, неистово лая на забор, на постройку поодаль от него. Метались, гавкали, рычали псы, словно презирая и боясь черных глаз черепа, нависшего над немощным городком.

Увлеченные чем-то незримым, только им ведомым, собаки не заметили проскользнувшую влево вдоль забора Аню. Только минует она лазное место забора, в кровь тут же вливается порция холодного страха, от которого слабеют ноги, а сердце заводится как от адреналина. А вдали собаки все лают, и видит отсюда Аня, как они продолжают бегать не стоя на месте. Ей это не нравилось, и псы уже надоели – поднимают шум, почем зря.

– Уроды, – как всегда сказала она, злобно косясь на зверей под светом фонарей.

Не хотелось сразу заходить внутрь. Она пошла кругом, обходя череп и по началу всматриваясь в редкие черные глазницы гиганта. Но быстро поняла, что скорее Аню кто-то увидит, нежели она, если, конечно, есть кто в этой непроглядной тьме. Должны быть – иначе Воскресенская не пришла бы сюда в такое время. Столько мусора в этой мертвой бетонной коробке: окурки, бутылки, шприцы и детские игрушки, которые иногда замечала Аня.