Из показаний Трофима Иванова: «И при нём де, Трошке, приезжали к нему, вору Стеньке, ис под Астарахани калмыцких улусов посланники 2 человека, чтоб им кочевать по Дону, и говорили де ему, вору Стеньке. — Как он пойдёт в Русь, а их де колмыцкое войско всё готово». Давно уже, кажется, можно было понять, что от калмыков ничего, кроме слов, не дождёшься, — а он всё надеялся... «А с ним де, Стенькою, в Когольнике воровского ево собранья с 500 человек, а з братом де своим с Фролкою отпустил он тысячи с 4 после Богоявления господня». Четыре тысячи, конечно, число преувеличенное, но с какими-то людьми он брата в Царицын, видимо, отправил.

Разин просидел в Кагальнике довольно долго: единственная информация о том, чем он там занимался, исходит от Трофима Иванова: «И которые де городки по Дону от Черкаского до Есаулова городка великому государю крест целовали, и он де тех городков жителей своим воровством прельстил, а которые к ево воровской прелести не пристали, и тех людей пометал он в воду...» В приговоре об этих убийствах, впрочем, не упоминается, и Иванов, сидя в Кагальнике, наблюдать их не мог — но, наверное, слышал от людей, лгать ему вроде бы незачем.

А. Н. Сахаров толкует это на свой лад: «Бежали радостно люди по дворам, наводили его на домовитых прожиточных казаков. В другое бы время Степан послал своих товарищей, чтобы покололи врагов. Теперь же рвался сам на расправу, входил в дом, молча с выдохом рубил саблей, переходил в другой дом, а следом за ним нёсся надрывный крик жёнки, орущей над зарубленным мужем. В другом месте хватал изменника за бороду, валил на пол, бил сапогом в сумасшедшие от страха глаза, приказывал тащить к Дону, топить в проруби. Вопил изменник, молил о милости. Но ни одного не помиловал в те дни Степан, смотрел со злой усмешкой на муки врагов своих, мстил, тешился». Вот дались же всем советским авторам эти домовитые! В словах Иванова на какие-то нападения по имущественному признаку и намёка нет. Тех, кто «к ево воровской прелести не пристали», разинцы не щадили и прежде, абсолютно ничего нового тут нет. О Разине всегда писали: «побил, в воду посажал», имея в виду, что это сделали по его приказу. Разница, конечно, небольшая. И всё же она есть: перед нами предстаёт какой-то обезумевший маньяк. Это может соответствовать действительности. Но может и совершенно не соответствовать.

Наживин хотел отождествить Разина с большевиками, хотел возненавидеть, но вскоре поддался обаянию атамана и подчас писал о нём мягче, нежели советские авторы; к концу книги он, похоже, спохватился и нарисовал совершенно дьявольскую, кошмарную сцену — детям, женщинам и слабонервным лучше не читать:

«В одно мгновение Родивон [Калуженин] был связан. Степана мутило от бешенства: рано ещё отходную ему читать стали!..

— Эй... затопить печь в пекарне!.. — крикнул он. — Живо... И волоки его туда, собачьего сына...

— Ого-го-го-го... — как леший, загикал Алёшка Каторжный, который любил всегда идти как можно дальше, чтобы возврата никому не было. — Вот это по-казацки!..

Весь Кагальник, задыхаясь от волнения, густо сдвинулся к пекарне у перевоза. В огромной печи уже полыхал огонь. Никто ещё толком не знал, что будет, но уже как-то все предвкушали сладость безмерного ужаса. “Братцы, ради Христа... — шелестел омертвевшими синими губами Родивон. — Пожалейте малых детей... Ведь я такой же казак... Велел круг ехать, так как же я могу упорствовать?.. Братцы!..” Но никто его не слушал...

Степан налитыми кровью глазами — они всегда были у него в пьяном виде красные — поглядел в рыжие вихри огня в печи.

— Бросай его в огонь!.. — чувствуя привычное в таких случаях кружение головы, крикнул он. — Живо!

Все ахнули. И жадно сгрудились к пекарне ближе.

— Братцы, ради Христа...

Напряжённая топотня ног по глиняному полу, суетливые переговоры низкими голосами, мольбы замирающие и вдруг душу раздирающий крик. Огонь, извиваясь и дымя, быстро раздел Родивона, верёвки, перегорев, лопнули и, весь чёрный, уже безволосый, в тлеющих тряпках, он вдруг полез из огня назад.

— Не пускай, черти... — крикнул Алёшка. — Испугались? Пихай назад!..

Дрючками запихали горящего Родивона в огонь и чело печи забросали дровами. Печь заревела, и густая вонь разлилась по всему берегу.

— Видели? — торжественно обратился Степан к омертвевшим товарищам сгоравшего Родивона. — Ну, вот идите назад и скажите Корниле, что всех их так жечь буду, которые близко подойдут к Кагальнику. И ему то же будет, — не гляди, что крёстный... А теперь — гэть, и швыдче!..

И началась дикая, ревущая, блюющая и сквернословящая попойка по всему Кагальнику».

Каторжный был в Астрахани. Калуженин жив-здоров и проживёт ещё долгую жизнь. Это такая же странная фантазия, как у Шукшина о том, что Разин в молодости зарезал девушку в лесу. (А что там у самого Шукшина Разин сейчас делает? А у него занудный мужик Матвей всё учит Разина, что надо плюнуть на казаков и воевать силами крестьян). А вот откуда придумка взялась. Царская грамота — «Скаска всяких чинов людям» — от 15 января 1672 года (Крестьянская война. Т. 3. Док. 166) посвящена в основном событиям в Астрахани, но упомянут там, естественно, и Разин, перечислены в очередной раз его вины (про вербу почему-то забыли) и есть такая фраза: «Стенька... презрил долготерпение божие и государскую премногую милость... будучи в Кагальнике, чинил горше прежнего, чего и бусурманы не чинят, православных христиан в печи жёг вместо дров». Это из того же разряда, что голые инокини и убиенные младенцы. Никаких документов «снизу» нет. А. Н. Сахаров благоразумно не придал этой фразе значения, Костомаров дал сноску на документ, а С. М. Соловьёв без всякой сноски писал: «Стенька свирепствовал, жёг попадавшихся ему врагов в печи вместо дров».

У Сахарова «завертелась в городке обычная за эти годы предпоходная жизнь, уходили люди, приходили люди, свозили в городок запасы, переправляли их в Царицын, готовили к весне новые речные струги, ковали оружие. И всё, что нарастало к новому походу, не держал Разин в Кагальнике, переправлял на Царицын. Ушли туда с Фролом несколько сотен казаков, увезли пушки. А в Кагальник шли новые люди, принимал их Степан, вооружал...». Может, оно и так. Но начиная примерно с осени 1670 года в большинстве документов — и «сверху» и «снизу» — упомянуты не «Стенька и воровские казаки», а «Стенька и астараханцы, царицынцы, самарцы, черноярцы» и т. д. Это может свидетельствовать о том, что казаков с Разиным уже давно почти не было — им хватило поражения под Симбирском, — а остались с ним посадские люди и бывшие стрельцы. Это также может свидетельствовать о том, что казакам идея войны с боярами, не говоря уже о том, чтобы установить по всей стране казачий образ правления, была довольно-таки безразлична — не так уж сильно бояре их беспокоили, есть свободный Дон, а остальная Русь пусть хоть пропадом пропадает, — а приняли разинские идеи по-настоящему только горожане. Хотя, возможно, главную роль сыграла разница положений. Казаки могли спокойно вернуться на Дон, зная, что ничего им не будет. Горожанам, включая мятежных стрельцов, надеяться, кроме своей победы, было не на что.

Костомаров: «...когда Стенька прибыл на Дон, не побывав наверху у государя в Москве, как обещал, не истребив бояр, как надеялись, но, разбитый боярами, покинув на кару соблазнённый народ, тогда Корнило стал действовать против него решительнее и успешнее отвлекал от него сторонников. Весь Дон стал настроен против Стеньки... козаки не хотели отважиться на дело, которое уже раз было проиграно и, по всем вероятиям, не могло удаться в другой раз». А в конце января из приказа Казанского дворца пришла бумага в Войско (Крестьянская война. Т. 3. Док. 1) о полном прощении вины казакам, если поймают Степана и Фрола Разиных. Но Черкасск опять медлил. Почему?

Некоторые области между тем до сих пор не успокоились. Тогда же, в конце января, воеводы И. Бутурлин и Б. Мышецкий потерпели серьёзное поражение от Никифора Чертка и его «товарыщей» под Тамбовом; радовался, правда, Черток недолго: 8 февраля он был разбит под селом Кузьмина Гать. Бутурлин (Крестьянская война. Т. 3. Док. 8): «А село Кузьмину Гать и село Бойкино велели мы, холопи твои, государь, разорить и выжечь без остатку». Черток и некоторые его люди бежали на Дон. 14 февраля вышел указ о переписи населения в Тамбовском уезде; специальным актом запрещалось «ратным людям» брать военнопленных в рабство. Казнили на Тамбовщине не очень много — в основном ограничивались руками, ногами, пальцами.