Относительно сохранности имущества Прозоровских и Львова разночтений в документах нет, однако утверждение «семьям... никакова дурна им не учинили» опровергается рядом документов. У Прозоровского было два младших сына (где находился старший, Пётр, неизвестно): один лет семнадцати, другой — около десяти. Из показаний подьячего Колесникова: «А боярина де князя Ивана Семёновича дети, 2 сына, повешены были за ноги и висели сутки. И одного де большова сына, князь Бориса, сняв с висилицы, велел вор Стенька скинуть с роскату, а меньшого велел отдать матери. И ныне де жена боярина князя Ивана Семёновича на одном дворе вместе за караулом с князь Семён Львовым». Из показаний стрельца Алексинца: «...а 2-х де сынов ево, боярских, на городовой стене повесил за ноги, и висели де они на городовой стене сутки. И одного де, боярского большого сына, сняв со стены, связав сбросил с роскату ж, а другово, меньшого боярского сына, по упрощению астараханского митрополита, сняв о стены и положа де на лубок, отвезли к матери ево в монастырь...» Интересно, не правда ли, как писатели, сочувствующие Разину, будут решать эту сцену? Наживину хорошо — он эмигрант и может выразить высшую степень омерзения:
«Они вырвали восьмилетнего Мишу из рук обезумевшей матери и повели его в кружало. Степан оглядел миловидного перепуганного ребёнка.
— Повесить за ноги рядом с братом... — решил он так уверенно, что всем стало совершенно ясно, что одного действительно надо было повесить под ребро, а другого за ноги. — И подьячего на крюк!..
Ларка с величайшим усердием выполнил возложенное на него поручение. Рядом с истекающим кровью Шабынь-Дебеем повис Борис, потом Алексеев, а рядом с Алексеевым, головой вниз, висел меньший из братьев. Шитый подол его светлой рубашечки прикрывал его надувшееся и обезображенное от прилива крови личико... Вороны перелётывали по зубцам стены и с любопытством присматривались к операциям Ларки. Попойка продолжалась...»
(Младшего сына Прозоровского звали не Мишей, и насчёт попойки ничего не известно, но это не столь важно).
По Костомарову, Разин вспомнил о детях Прозоровского лишь перед отъездом из Астрахани:
«13 июля Стенька сидел пьяный в кружале и вдруг призвал есаула и сказал:
— Ступай к митрополиту и возьми у него старшего сына боярина Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне.
Вдова Прозоровского, княгиня Прасковья Фёдоровна, после трагической кончины мужа скрывалась в палатах митрополита с двумя сыновьями. Оба звались Борисами. Старшему было шестнадцать лет. Его привели к Стеньке. Стенька сказал ему:
— Где таможенные пошлинные деньги, что собирались в Астрахани с торговых людей? Отец твой ими завладел и промышлял?
— Отец мой никогда этими деньгами не корыстовался, — отвечал молодой князь. — Они собирались таможенными головами, головы приносили в приказную палату, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги пошли на жалованье служилым людям. Спроси у подьячего.
Случайно подьячий избежал участи своих собратий. Его отыскали и привели к Стеньке. Подьячий объяснил ему то же, что князь.
— А где ваши животы? — спросил Стенька у Бориса Ивановича.
— Животы отца моего ограбили; казначей отдавал их по твоему приказу, а возил их твой есаул Иван Андреев Хохлов.
Стенька приказал повесить его вверх ногами на городской стене, а подьячего Алексея за ребро на крюке.
— Принесите мне другого сына воеводы! — закричал тогда Стенька.
Второму сыну Прозоровского было только восемь лет. Козаки вырвали малютку из рук матери и принесли к Стеньке. Атаман приказал повесить его за ноги возле брата. Всю ночь висели они. Утром приехал Стенька и приказал старшего князя сбросить со стены, а малютку, отёкшего кровью, чуть живого ещё, приказал сечь розгами и возвратить матери».
Весь разговор Разина с Борисом Прозоровским — выдумка; в документальных источниках об этом ничего не говорится.
У Горького старшего сына не убивали — мысль убийцы о своей матери спасла жертву: «Привели жену Прозоровского, с нею дети, одному 8 лет, другому 15. Разин велит повесить старшего на городской стене вниз головой. Вешают. Мать ползает по земле у ног Разина, он отталкивает её ногою. Закрыл глаза, вздрогнул: пред ним возник образ матери, — опираясь на палку, она стоит на берегу реки, смотрит вдаль. В огромный костёр бросают связки бумаг, Разин ногою и саблей подкидывает их в огонь. Казаки бешено пляшут вокруг костра, горожане тоже. Ползёт на коленях жена Прозоровского, умоляет Разина пощадить детей, он приказывает:
— Высечь и отдать ей. Прочь, баба!»
Даже в народной песне о взятии Астрахани слышен укор:
Метался Стенька Разин на угольную на башню.
Что с великого раскату воеводу сбросил,
Его маленьких деток он всех за ноги повесил.
Правда, в том же сборнике (под редакцией А. Н. Лозановой) жестокость Стеньки объясняется:
Ты добре ведь, губернатор, к нам строгонек был,
Ты ведь бил, ты губил, ты нас в ссылку ссылывал,
На воротах жён, детей наших расстреливал.
Теперь советские мифы. Чапыгин и не думает как-то смягчить сцену — бояре терзали народ, не исключая детей, надо и с ними поступать так же:
«Юноша Прозоровский обернулся к виселице — подьячий, скрючась, держался посиневшими руками за верёвку; на крюке, впившемся в ребро, застыли сгустки крови.
— Видишь?
— Чего мне видеть? Знаю!
— Знаешь, так говори: где казна твоего отца?
— У моего отца казны не было, рухледь батюшкину твои воры-есаулы всю расхитили — повезли в Ямгурчеев! Чего ищешь у нас, когда оно, добро, у тебя?
— Ты княжеский сын?
— Ведомо тебе — пошто спрос?
— Мой род бояра выводят до корени, я ж вывесть умыслил род боярской до земли — эх, много ещё вас! Гораздо вы расплодились, едино как чёрные тараканы в тёплой избе. Гей, повесьте княжеское семя за ноги на стене городовой!
Встал Чикмаз:
— Я, батько, эти дела смыслю, дай княжича вздёрну.
Чикмаз шагнул, обнял юношу и, закрывая его голову большой сивой бородой, сказал:
— Пойдём, вьюнош, кинь чугу, легше висеть, а чресла повяжи ремнём туже: не так кровь к голове хлынет.
— Делай, палач, да молчи!
— Ого, вон ты какой!..
Монахи привели младшего княжича в слезах, а чтоб не плакал, стрельцы дали ему медовый пряник. Русый мальчик, в шёлковом синем кафтанчике, в сапогах сафьянных красных, испуганно таращил глаза на хмельных есаулов, страшных казаков с пиками, саблями и не замечал Разина. Взглянул на него, когда атаман сказал:
— А ну и этого!»
С. П. Злобин также использует мотив расплаты, но делает его более личным. К Разину приходит казачка, вся седая от горя, и рассказывает, как Прозоровский пытал её и повесил за ноги её маленького сына; ребёнок умер:
«Железом меня прижигали. Услышала я, как Миша заплакал, да снова сомлела... Очнулась внизу... Миша мёртвенький рядом лежит на земле... Будила его, умоляла: “Сыночек, живи, пожалей свою мать”. Не проснулся...»
Мы ведь помним: как только романный Разин теряет близкого или видит беду народную — мстит немедля.
«Атаман поднял голову.
— Прозоровских молодчих сюды приведите! — потребовал он.
Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену, он указал его сыновей вместе с боярыней отвести в Троицкий монастырь и отдать монахам, чтобы их не убил разъярённый восставший народ. Но теперь переполнилась чаша...
— Ну, вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? — спросил Разин.
— Пограбили всё! Какое ещё богатство! Что на нас, то и наше! — дерзко сказал Фёдор.
