В знаменитом стихотворении Садовникова (оно было впервые опубликовано в журнале «Волжский вестник» в 1883 году под названием «Жертва Волге») любовь не взаимна:
На переднем [челне] Стенька Разин,
Обнявшись, сидит с княжной,
Свадьбу новую справляет
Он, весёлый и хмельной.
А она, потупив очи,
Ни жива и ни мертва,
Молча слушает хмельные Атамановы слова.
У Злобина Разин такой правильный, «советский» — он даже не вступает в связь с пленницей, обращаясь с ней как с ребёнком или кошкой, — и, кстати говоря, с точки зрения психологии всё это описано довольно убедительно:
«Атаман указал своим ближним не чинить ханской дочери никаких обид и оставил в её шатре всё как было. Несколько раз он даже посылал ей маленькие подарки.
— Ишь набалованная какая! Видать, что утеха для батьки, — приговаривал Разин.
— Княжна! — сочувственно говорили о ней и казаки, которых занимало, что в их караване плывёт невольница ханского рода. — Привыкла жить на подушках да сахары грызть... Дурак-то хан — потащил девчонку в битву!..
— Ничего, ты слёзы не проливай, — уговаривал её сам атаман, заходя не раз к ней в шатёр. — Вот батька твой в выкуп пришлёт казаков, тогда и ты к матке домой поплывёшь... Ну, чего моргаешь? — Степан усмехался, качал головой. — Тоже тварь... Будто птица!.. Вот так-то и наши к ним во полон попадают — ничего разуметь не могут да плачут небось...
Чтобы хан Менеды не считал свою дочь погибшей и скорее привёз в обмен на неё казаков, Степан, как только прибыл в Астрахань, призвал к ней находившихся в городе персидских купцов и наблюдал, как они оживлённо говорили с маленькой плачущей пленницей. Купцы предложили ему тут же богатый денежный выкуп. Но Степан объяснил им, что хочет за ханскую дочь выручить только пленных соратников. Привыкшая к казакам Зейнаб в последние дни стала менее дикой: она словно бы поняла, что Степан ей не хочет зла. Брала из его рук гостинцы, а после того, как он допустил к ней персидских купцов, она даже доверчиво улыбалась ему... среди казаков по каравану пошёл слух о том, что воевода совсем отказался от пушек и требовал только отдать царевну, но она завизжала, вцепилась сама в атамана и отказалась идти к старику, — так полюбился ей Степан Тимофеевич».
Также психологически достоверно и то, что, потерпев неудачу со зрелой женщиной, которую Разин любит (стрельчихой Машей), атаман вдруг увидел женщину и в пленной девчонке:
«— Зейнаб! — шёпотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезёт её к воеводе, а потом она поплывёт через море к отцу... Как станет ей объяснять, он ещё не знал, но был уверен, что она его тотчас поймёт и обрадуется... “Вот будет рада так рада!” — подумал он.
Шёпот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял её маленькую горячую, дрожащую руку. “Трепышется, будто птаха”, — подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул её ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть её над самой водой...
В его руках, крепко сжавших её, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев... С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги...
— Брысь, чертовка поганая, баба-яга! — зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув её прочь...
И от злости ли или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...
— Иди спи, — сказал он, легонько подтолкнув её внутрь шатра».
У Наживина Разин относится к девушке примерно так же, только чуть грубее: «...жаль расставаться с Гомартадж, — казаки в шутку звали её под весёлую руку Комартож, — он как будто уже стал привязываться к ней. Правда, в сердцах он мог иногда отбросить её ногой, как собачонку... но всё же без неё ему словно было иногда и скучно». У Чапыгина, как и у Злобина, атаман любит совсем другую женщину, но с пленницей всё-таки сожительствует: «Разин, как дорогую игрушку, осторожно обнимал персиянку. Обнимая, загорался, тянул её к себе сильной рукой, целовал пугливые глаза. Поцеловав в губы, вспыхнул румянцем на загорелом лице и снова поцеловал, бороздя на волосах её голубую шапочку, запутался волосами усов в золотом кольце украшения тонкого носа персиянки». «Атаман редко навещал девушку и всегда принуждал её к ласке. Жила она, окружённая ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал потешать княжну, но отпустить не думал». И всё ж иногда он её жалеет: «Складки на лбу атамана разгладились, глаза ласково светили, минуту он глядел, пока не опустилась на грудь седеющими кудрями голова, тогда он мотнул головой, вскинулись концы чалмы, отвернул лицо, вздохнул: “Не верю крестам... Верил, то перекрестил бы безгласную по-нашему, будто птицу, в гае уловленную сетьми... Жалобит иной раз... Поёт тоже, а что поёт? Как у птицы, неосмысленно моим умом...”». (Чапыгинский Разин как ничей другой склонен заступаться за женщин, но порой автор об этом забывает: «Боярыню, жену Хабариху, изнабейте порохом в непоказуемое место, фитиль приладьте — пущай на потеху народу из её хорошо стрелит. Пыж забейте потуже, чтоб крепко рвануло...»)
Шукшин, как и большинство авторов, пишет, что для Разина пленница — что-то маленькое и несерьёзное, но милое:
«Персиянка притронулась к нему: она, видно, замёрзла. Степан очнулся.
— Никак, озябла? Эх, котёнок заморский, — ласково и с удивлением сказал он. Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: — Иди спать. А то и правда, свежо у воды-то.
Княжна радостно спросила что-то, показывая на свой струг.
— Иди, иди, — подтвердил Степан. — Иди.
Княжна всплеснула руками и побежала. Крикнула на бегу своей няньке; та откликнулась, тоже довольная.
Степан, глядя в ту сторону, куда убежала княжна, качнул головой.
— Вот и возьми с её... В куклы тут играют, дурёха малая. — И подумал: “Отдам, хватит. А князька пусть выкупают: заломлю, как за полёта жеребцов добрых”».
Однако, когда Разин ночью видит, что кто-то пытается девушку изнасиловать, обнаруживается, что она для него не просто «котёнок»:
«Степан, минуя зыбкую сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал. Он знал, кого прищучили, — его персиянку, он узнал её голос.
— На дне морском найду, гада, — сказал Степан. — Живому ему не быть.
Черноярцу до смерти жалко было Фрола. (У Шукшина Минаев — тайный враг Разина, и атаман убеждён, что это Фрол позарился на пленницу. — М. Ч.) В таком загуле, конечно, что-нибудь да должно случиться, но потерять такого есаула... Из-за кого! Было бы хоть из-за кого.
— Можеть, она его сама сблазнила, — сказал он. — Чего горячку-то пороть?
— Я видел, как он на её смотрит.
— Прокидаемся так есаулами, — не отступал Иван.
— Срублю Фрола! — рявкнул Степан. — Сказал: срублю — срублю! Не встревай.
— Руби! — тоже повысил голос Иван. — А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на её глянет! И я глядел — у меня тоже глаза во лбу.
Степан уставился на него... Помолчал несколько и сказал просительно, но глубоко неукротимо:
— Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...»
М. Горький в этом эпизоде сентиментален, почти как Мордовцев: «Красота персиянки усыпляет волю Разина, улыбаясь, он мечтает о тихой, спокойной жизни с нею, он гладит волосы её, грустно и ласково улыбаясь; она жмётся к нему, целует его руки и, неотрывно глядя в глаза его высасывающим взглядом, что-то говорит, отвечая на его слова». А вот Логинов взял версию не Стрейса, а Фабрициуса: «Разин в богатом охабне и собольей шапке возвышался на головном струге. Рядом, потупив глаза, стояла татарская девка, дочь князя Алея, отнятая во время прошлогоднего набега на едисанских татар. На девке было красное свадебное платье, смарагдовый венец и монисты чуть не в пуд весом. Разин неукоснительно требовал, чтобы полюбовница ежедневно одевалась невестой, хотя весь Яицк знал, что недавно татарка родила от Разина байстрюченка, которого атаман, отняв от материнской груди, отправил с посыльными в Астрахань к архиепископу, прося воспитать младенца в христианской вере и приложив для того ровным счётом тысячу рублей».
