Вернувшись в общагу, набились в 213-ю.

– Да разве могло это кончиться как-то иначе?! – угрюмо сказал Дулепов. – С другой стороны, за эти четыре студенческих года Котя прожил такую жизнь, какую другой человек и за сорок не проживает.

– Ты это к чему? – усмехнулся Макс.

– К тому, что он превысил лимит. Заигрался! Сейчас объясню. В индийской религиозной философии есть такое понятие – карма. То есть у каждого человека, да что там, у человека! – у каждой букашки имеется свой, отпущенный свыше предел. Превысить который нельзя!

– Да брось ты тут сказки рассказывать! – отмахнулся Ректор. – Индусы за пять тысячелетий своей культуры написали одну лишь понятную книгу – «Камасутру». А всё потому, что философия в ней простая – мужчине и женщине необязательно должно быть удобно, но обязательно хорошо.

– Ты лучше мне ответь на простой вопрос, – Дулепов недовольно поморщился. – Мысль материальна?

Ректор озадаченно хмыкнул:

– Может, для тебя и материальна. А у меня вот попробовать её на ощупь ни разу не получилось.

– Напрасно прикалываешься. Материальна! Да-да! Обсмеять можно всё, что угодно. Вот взять экстрасенсов…

– Слушай, Лёха… экстрасенсы, экстрасексы, – вклинился в разговор Бруныч, – Котя-то тут при чём?

– Как это при чём? При всём! Вы же договорить не даёте!

– Так договаривай, – разрешил Макс.

– Спасибо! Договариваю! Скажите мне, сколько у Кости было женщин? Не досконально, конечно, примерно хотя бы?

– Примерно полста, а может, и больше.

– Вот именно – может и больше! И что же вы думаете, все они счастья ему желали? Ведь он же как – поматросил и бросил.

– Какие-то, безусловно, желали, – предположил я. – Женщины бывают благодарны.

– Пусть так! – перебил Дулепов. – Но большая часть их желала ему всех мерзостей мира. И, стало быть, мысли у них были чёрные! Вот и случилось с ним то, что случилось! Какое вам ещё подтверждение материальности мысли нужно?

– Бред! – Ректор зевнул. – С таким здоровьем, как у Коти, пить можно было до девяноста лет. Тут случай! Неосторожный шаг.

– Да нет же, говорю вам! – глаза у Дулепова возбуждённо забегали. – Случайностей нет! Все мы живём в своей карме – жизненном коридоре, вырваться из которого невозможно!

– Ну и живи в своём коридоре! – Ректор поднялся. – А я в своём коридоре спать пойду. У тебя, Дулепов, каша в голове невообразимая.

– Вот, вот! – Макс покрутил у виска пальцем. – Всё в кучу! И женские обиды, и карму, и материальные мысли.

– Ну как же вы не поймёте?! Есть тонкие миры. И в этих тонких мирах отражается наша жизнь. И всюду взаимосвязь!

Он что-то ещё продолжал говорить, но «гладиаторы» уже потянулись на выход.

«Котя, дружище! – подумал я, оставшись один. – Ты выживи только…»

Военные сборы.

Палаточный лагерь в Лахденпохском районе, том самом, отошедшем к Советскому Союзу в результате войны с Финляндией в 1939 году.

Преподаватели военной кафедры – толстые наши майоры и подполковники – в наскоро сбитых из неокрашенных досок классах читают теорию. Здесь они на вторых ролях. Реальная власть у офицеров из районного гарнизона.

– Р-раздолбаи, в шеренгу по три! – срывающимся тенором строит соседей-филологов гарнизонный старлей. – Устрою я вам филологию, зайцы трипперные! (далее нецензурно). Я научу вас р-русское слово любить!

Облачившись в казённые гимнастёрки, мы сразу же разделились на две категории – сержанты и «пиджаки». Сержанты – это те, у кого на погонах лычки и в прошлом, соответственно, срочная служба в армии или на флоте. Без лишних эмоций они привели себя в надлежащий вид – побрились, надраили сапоги и подшились.

Пока «пиджаки» разбирались, как быть с неразрезанными портянками и как подшивать подворотнички, сержанты, покуривая, расположились немного поодаль и предались армейским воспоминаниям: «А я подошёл к майору и матом…» «И эти хвалёные кавказцы каптёрку всю ночь мне драили…» «Зарядил я АК боевыми, и дембеля наши в окна попрыгали…»

Судя по долетавшим до нас пассажам, все они были героями.

Героев не очень-то любят. Наверно, поэтому и поддевали мы их при каждом удобном случае. К примеру, если кому-то на марше случалось пустить ветры (служилые шагали всегда впереди колонны), взвод приходил в отчаяние:

– Газовая атака! Опять сержанты! Запрещено конвенцией! Одеть противогазы!

Сержанты огрызались, но это лишь подзадоривало:

– Супостаты! Лычки позорят! Обжираются на тихаря с хлеборезом-толстярой!

Серьёзных конфликтов, однако, не возникало. Ведь в чай добавляли бром. Капелька на стакан – и курсант спокоен, попутно и от нескромных мужских желаний избавлен. По поводу желаний курсанты тревожились – а смогут ли сразу же после сборов с заждавшимися на «гражданке» любимыми жёнами и подругами? И как объяснить, если вдруг не смогут?

Тревога улеглась в тот день, когда перед строем прошла (не иначе, спустилась с небес!) жена командира соседнего взвода. Шагала она от бедра, и на затаившем дыхание плацу стало вдруг явственно слышно, как жужжат насекомые и заливаются птицы.

– Зачем ты здесь? – занервничал офицер.

Мы тоже занервничали – весь строй в едином порыве занервничал!

– Забыла ключи, – пропела она.

Я точно запомнил – не сказала, а мелодично пропела.

– Ух-х-х! – выдохнул строй.

Ключи опустились в изящный украшенный блёстками ридикюль. И – раз-два! – она улыбалась и шла… раз-два! – улыбалась и шла! А строй колыхался и тихо стонал. И было заметно, что ей это нравится.

Уединившись, вынул из внутреннего кармана письмо Олеськи. В нём фотография. На обороте надпись: «Люблю, жду…» Разглядываю каждую чёрточку. Ещё раз переворачиваю и читаю. Олеська, милая Олеська, неужели ты ждёшь меня?!

Появляется Бруныч. Гимнастёрка ему явно мала, пилотка напротив – почти закрывает уши. Скрытно, чтоб он не заметил (непременно ведь обсмеёт), убираю фото в конверт.

– Ты смахиваешь на пленного немца, – говорю.

– Га-га! Так я же и есть немец. И судя по тому, как нас здесь содержат, скорей всего, пленный.

– Что новенького? – трое суток я был в наряде на танкодромной вышке и не в курсе последних событий.

– Да так… ничего особенного, – рассказывает приятель. – Комбат застукал Рожкова с Загурским за вечерним бухлом. Бутылки конфисковал, а утром перед строем приказал их разбить. Советы, конечно, смех. «Мне тоже, ребята, весело, – говорит комбат, а сам серьёзен. – А знаете почему? Потому что это не осколки, это дипломы этих двух олухов тут лежат!» Загурыч с Рожком, конечно, притухли. Но вроде бы всё обошлось. Обоим по трое суток гауптвахты. Потом до окончания сборов в строительную бригаду.

– Повезло парням. А комбат, выходит, нормальный мужик оказался.

– Это он с виду грозный. Но слушай, что было дальше. Чудик один с истфака дёрнул у парней из соседнего взвода сухпай – тушёнку, рыбные консервы и всё такое. По ночам пировал сам на сам. Недолго. Разоблачили, короче. Комбат его перед строем поставил и объявляет: «Курсант, вы вор!» Тот петухом орёт: «Никак нет!» Комбат продолжает: «Вы обокрали своих товарищей! За это с сегодняшнего дня я перевожу вас в то самое отделение, которое вы подло лишили провизии». Чудик этот побледнел и в обморок – га!

– Ничего себе страсти-мордасти!

– Но и это не всё ещё! Следом выходит доктор Шлатгауэр и объявляет: «Курсанты, у меня для вас две новости – плохая и очень плохая! Начнём, как всегда, с плохой – ваш любимый хлеборез обоср…ся!» Плац в хохот! Он продолжает: «Теперь переходим к новости очень плохой. Сейчас он на обследовании в госпитале, и если подозрение на дизентерию подтвердится, то будет объявлен режим карантина. Для нас это означает полную изоляцию. По периметру лагеря будет вырыт глубокий ров, и, пока карантин не закончится, все мы будем дружно ходить туда по большому! А закончится он, в лучшем случае, через тридцать суток!»

– Хорошего мало, – уныло озираю периметр лагеря.