наткнувшись на очередь,

будто на ленточку финиша.

Падают мальчики,

руки раскинув просторно,

на чернозем,

от безделья и крови

жирный.

Падают мальчики,

на мягких ладонях которых —

такие прекрасные,

такие длинные

линии

жизни.

Тренировка окончена. В трюме баржи пьём чай с аскорбиновой кислотой и травами. Травы приносит тренер. Он же их и заваривает каким-то особым способом.

Сегодня восемь километров надо было выбежать из тридцати двух минут. То есть каждый километр преодолеть меньше чем за четыре минуты. Все, кроме Мишки Бомберга, уложились. Он недоволен собой и выражает это громкими восклицаниями:

– И зачем только Экало меня терпит?! Когда уже, наконец, выгонит? Плаваю, как бревно. Бегаю хуже всех.

– Нормально ты бегаешь, – успокаивает его Серёга Мохов. Он бывший лыжник-марафонец и сложен, как древнегреческий атлет. – Четвёртую скорость включать забываешь, а так нормально.

– Он с третьей попробовал сразу на пятую, но что-то пошло не так, – предполагает Кальянов.

– «Десять тысяч он рванул, как на пятьсот, и спё-ёкся!» – мурлычет под нос Маляревич. У него на все случаи жизни цитата из песен Высоцкого.

Бомберг взывает к вошедшему тренеру:

– Александр Леонтьевич, я что, окончательно безнадёжен?

– Миша, ну зачем же сразу так мрачно? Почему окончательно? Ты, главное, тренируйся. У металлургов вся сила в плавках, а у тебя в тренировках.

– Вы тоже смеётесь надо мной, Александр Леонтьевич! – досадует Бомберг. – Нехорошо это! Вы всё-таки тренер.

– Ну-у… – пытается выправить ситуацию Экало, – может быть, тебе не в спорте, а в чём-то другом попробовать себя реализовать?

– Я в шахматы в детстве играл, – оживляется Бомберг. – И даже учебу забросил, так хорошо у меня получалось. Отец относительно учёбы занервничал и спросил меня напрямик: «Планируешь стать чемпионом?» Я говорю: «Чемпионом – недостижимо. Гроссмейстером – запросто». Тогда он посмеялся и говорит мне: «Раз чемпионом не станешь, то и смысла в таком увлечении нет!» С тех пор я про шахматы и думать забыл.

– Погорячился ты, Мишка, – сочувствует Бруныч.

– Гадом буду, погорячился! – смеётся Кальянов.

– «Мы сыграли с Талем десять партий – в преферанс, в очко и на бильярде. Таль сказал, такой не подведёт!» – напевает Игорь.

Мохов, поигрывая рельефной мускулатурой, хохочет и близоруко щурится. Однажды, вот так же прищурившись, он жестоко избил в ресторане двух офицеров, которые в адрес совершенно незнакомой ему женщины отпустили похабную шутку.

– Пойдём, кислородом подышим, – предлагает мне Бруныч.

Вылезаем на палубу. Бомберг за нами следом. Он возбуждён и жаждет общения:

– Вот вы надо мной потешаетесь. Постоянно! А я, между прочим, знаю почему. Да! Знаю! Потому, что я еврей.

– Да брось ты, Миха! – говорю ему. – Я вообще-то к людям еврейской национальности со всем моим уважением. Но только до тех пор, пока они не начинают рассказывать о том, какие они умные и талантливые.

– Ну вот, – недовольно морщится Бруныч, – еврейского вопроса нам только и не хватало.

– Да, умные! Да, талантливые! – горячится Бомберг. – Вот Маляревич из Высоцкого чуть что напевает. А ведь Высоцкий, между прочим, наполовину еврей.

– Высоцкий по отцу еврей, – говорю. – Между тем как еврейство у вас передаётся по материнской линии. Ведь так же?

– Ерунда! – отмахивается Бомберг. – Нравится тебе или нет, но все знаменитые наши учёные, артисты и музыканты на девяносто процентов евреи!

– Многие из них не такие уже и евреи – в синагогу не ходят, языка не знают. Ну а то, что евреи внесли значительный вклад в науку и культуру, отрицать глупо. Но знаешь, неплохо бы разобраться, все ли из этих девяноста процентов обрезаны.

– Напрасно смеёшься над нашим обрядом! В смысле гигиены это очень даже полезно.

– Никто не смеётся. Обрядовость – дело серьёзное! В одном из африканских племён новорожденным девочкам удаляют, к примеру, клитор.

– Извращенцы! – У Бруныча недоверчиво вытягивается лицо.

– Превращают несчастную женщину в бесчувственную машину! – негодует Бомберг. – Но вы меня перебили. А я-то совсем о другом хотел вам сказать.

– Да знаем мы, знаем, Мишка! Ты хотел нам сказать, что евреи – это избранный богом народ. Так ведь никто и не спорит. – Бруныч заботливо поправляет на голове у него спортивную шапочку. – Бомберг Михаил Шмульевич среди всех многоборцев самый, конечно, избранный.

Из трюма появляется голова Экало:

– Эй, парни, хорош тут лясы точить! Давайте на перекладину! Сегодня подтягиваемся на выносливость. Победителю двадцать талонов в диетстоловую.

У Бруныча уникальная способность – просит сказать какое угодно слово и тут же называет количество букв, его составляющих. Слова мы подбираем самые заковыристые, но он не ошибся ещё ни разу. На вопрос, как это у него получается, отвечает, мол, ничего особенного, счётная машинка в голове срабатывает сама.

Ещё он довольно цепко играет в шахматы. Закончил математический класс, где эта игра считалась обязательной дисциплиной.

Сегодня предложил сыграть и громит меня по полной программе. Я упираюсь и уповаю на проходную пешку.

– Шах! – белый слон разрушает иллюзии.

Заходят Дулепов и Макс.

– Слышали новость? – У Макса растерянная улыбка. – Котя сошёл с ума.

– Да ладно!

– Плохая шутка.

Бруныч предлагает ничью. Я, облегчённо вздохнув, сметаю с доски фигуры.

– Ага… хорошо бы шутка, – Макс мрачен. – Вчера его в комнату принесли младшекурсники. Мы думали, что он, как обычно, напился и до утра отоспится. Утром собираемся на занятия. Я ему – Котя, Котя! Молчит. Сопит. Из универа вернулись, а он в той же позе. Только расчёску грызёт. Да так, что зубцы отлетают. И дышит прерывисто, с хрипами. Ректору говорю, что-то с Котей не так. «Скорую» вызвали. Те его сразу в больницу.

– В какую?

– В республиканскую.

– А с чего ты решил, что он с ума сошёл?

– Расчёску грыз так, что зубы крошились! Глаза приоткрыты, а реакции – ноль!

– Макс, ты не всё знаешь, – вклинивается Лёхик. – Котя вчера упал и сильно ударился головой. Мне Зелепукин рассказывал. Он в коридоре курил, а Костя спускался по лестнице. Пьяный в дымину. Полез обниматься к какой-то девице. Та увернулась. Он потерял равновесие и улетел в пролёт. Вниз головой. Лбом о ступени, короче. Зелепукин сам попытался его поднять. Да куда там! Кабан под сто килограмм! Тогда он из ближайшей комнаты позвал первокурсников. Те его за руки за ноги притащили, кинули на кровать и сразу ушли.

Вечером «гладиаторы» толпились в приёмном покое нейрохирургического отделения.

Дежурная медсестра попросила соблюдать тишину и сообщила следующее: Константин Июдин прооперирован час назад. Операция серьёзная – трепанация черепа. Диагноз: ушиб головного мозга. Повреждены участки левой лобной доли. Последствия непредсказуемы. Состояние больного стабильно тяжёлое.

Следом за медсестрой появилась мать. Она прижимала к лицу ладони, и слёзы струились сквозь пальцы:

– Эх вы! Да разве же вы друзья? Оказывается, Костя пил! А вы… зачем вы от нас, от родителей, это скрывали? Теперь вот из-за того, что вы молчали, мы потеряли сына! Врач мне сказал, что он уже никогда!.. Вы слышите, никогда не будет таким, как прежде!

Махнула рукой и ушла.