Я посмотрел на него с восхищением – Лёхик, всегда такой честный, поймал вдруг пьянящий кураж вранья.

– Подфрантило так подфрантило, – усмехнулась старушка. – А документы у вас имеются?

– А как же, вот корреспондентское удостоверение, – я вынул из внутреннего кармана корочки участника зональных соревнований по морскому многоборью и сунул их вахтёрше под самый нос.

Пока она вооружалась очками, удостоверение вернулось в карман.

Дулепов достал блокнот и что-то в него записал. При виде блокнота старушка преобразилась:

– Помню ли я Роберта? – имя прозвучало с ударением на «е». – Да как же его не помнить? Угрюмый. Ни с кем не водился. Ходил тут и всё бубнил: бу-бу-бу да бу-бу-бу. Шапку свою нахлобучит по самые брови и ходит.

– Попали мы, похоже, на нужную нам старушенцию, – толкнул я Дулепова.

– Ась? – вахтёрша прервала рассказ и посмотрела недоумённо. – Не даёте договорить, молодые люди.

– Почему же не даём? Даём! Только, может, вы путаете его с кем-то? – спросил я.

– Не-е! Такого не спутаешь! – усмехнулась вахтёрша. – Он ведь особенный был. Чем особенный? Да тем, что почти не пил. А я ведь тогда молодая ещё была. Не то чтобы писаная красавица, но симпатишная. Кадрились ко мне студентики.

Она приосанилась.

– Зазывали. А как же без этого? А он всё один да один. Но тоже ухаживал. Правда, робко. Подходит, бывало, и просит: «Подогрейте-ка мне, Панечка, чаю». И копеечку на вахту кладёт. А Панечка – это я. Эх, думаю, малахольный, на что мне твоя копеечка? А чайник мы вот тут – в уголку кипятили. Тут печка стояла. А сломали её, когда пожар приключился. Давно сломали.

– Выходит, не нравились вы Роберту? – ударение я тоже поставил на «е».

– Хе! – бабушка смущённо заулыбалась, обнажив потускневшие металлические коронки. – Скажете тоже! Дала бы, так может, и понравилась бы. Помнил бы Паню! А теперь-то он вона куда взлетел! Ага! Передачи ведёт. А бубнит всё так же. Нет, запомнила я его хорошо. Такого не спутаешь.

– Понятно, – подмигнул мне Дулепов. – Так комнату можно его посмотреть?

– А точно вы из газеты? У нас тут, знаете, с посторонними строго!

– Да точно. Не сомневайтесь. Могу удостоверение оставить. – Я потянулся в карман за корочками.

– Идите уже, – отмахнулась вахтёрша. – На втором этаже перед самой лестницей дверь. Это и есть его комната. Тока там эти… шалопаи живут. Постучите сперва.

Двое парней, находящихся в комнате, встретили нас насторожено.

– Что надо? – поднялся навстречу сутуловатый очкарик в спортивном костюме.

Мы объяснили.

– Рождественский? Ха! Опять баба Паня чудит.

– Мы это… – замялся Лёхик. – Мы глянем и сразу уйдём.

– Вам жалко, что ли? – вопрос мой прозвучал неожиданно резко.

– Смотри-ка ты, глянут они… – с вызовом уставился на меня очкарик.

– Родители не учили тебя, что грубить – это плохо? – спросил я.

Второй обитатель комнаты, глядя куда-то вверх, подошёл и неожиданно сильно ударил меня в подбородок. Я инстинктивно оттолкнул его и, приняв боксёрскую стойку, приготовился к новому натиску. Но вышло совсем не то, чего я ожидал – ударившись головой о стену, парень осел на кровать и сдавленно застонал.

– Э-э!.. Что ты творишь?! – Очкарик, испуганно округлив глаза, буквально на мне повис. – Он инвалид по зрению! Почти ничего не видит!

– Откуда же я мог знать?! – Честно сказать, мне стало немного не по себе. – Мои извинения, старик. Но зачем же ты так? Зачем с кулаками?..

– Ты ударил слепого и сам ослепнешь! – немигающие глаза уставились мне в переносицу.

Что я наделал?! Краска стыда залила лицо.

В стремлении хоть как-то загладить вину я пригласил этих двух парней в пив-бар на Октябрьском.

– Без обиды, ребята… пиво люблю, хоть убейте! – очкарик осушил свою кружку и сразу схватил вторую. – А с этим Рождественским нас просто уже достали. Где спал? А сохранилась ли кровать? А что здесь поэтом было написано – какое известное произведение? Ходил ли по комнате, когда сочинял? Ну откуда мы можем про это знать? Ходил, говорю! А в туалет во дворе ещё как ходил! Показать куда? Обижаются.

Народу было немного, и я подозвал скучающую барменшу:

– Повторите, пожалуйста. И, если можно, только пиво. Закуски достаточно.

К пиву здесь в обязательном порядке подавались нарезанная крупно селёдка, кусочек чёрного хлеба, половинка яйца и холодная варёная картофелина. Барменша, поджав недовольно губы, кивнула.

– А Паня, вахтёрша эта… врёт она всё! – вступил в разговор слепой. До этого он всё время молчал.

Очкарик прикончил вторую кружку и потянулся за третей.

– Кого она может помнить? – продолжил слепой. – Себя-то в зеркале узнаёт через раз. А этот… Рождественский ваш, он ведь… так себе поэт. Из современных Юрий Левитанский да и тот же Давид Самойлов поинтересней будут.

– Но они-то в Петрозаводске не жили. А у Рождественского есть хорошие, по-настоящему сильные вещи. Неужели и «Реквием», по-твоему, это плохо? – неожиданно для себя я вступился за автора, к которому до этого дня был в общем-то равнодушен.

– «Реквием»? Да. Согласен. Душу царапает. А вообще-то поэзия – дело вкуса.

Барменша с выражением лица «больше не беспокоить!» принесла заказ. Сдув пену с запотевшей кружки, в разговор включился очкарик:

– Вот именно – вкуса! Вы Бродского, к примеру, читали. Где? В самиздате, конечно. Вот он, на мой взгляд, гораздо значительней всех этих Вознесенских, Евтушенко и прочих соблазнённых властью поэтов.

– Странное дело, – заметил Дулепов, – те авторы, которые публикуются в самиздате, по каким-то непонятным законам становятся известными и значительными.

– Всё тут как раз понятно! – оскорбился очкарик. – Самиздат ничего не навязывает. Читатели либо принимают автора, либо нет. А принимают, это значит, перепечатывают и раздают знакомым. Вот вашего Рождественского перепечатывать наверняка не стали бы.

– Но это ещё не значит, что Бродский поэт, а Рождественский не поэт, – не согласился Дулепов.

– Будет вам! – вмешался слепой. – Да и кто такой Бродский? Нобелевский лауреат? И что тут хорошего? Для творческой личности лауреатство такого уровня – это скорее плохо, чем хорошо. Непонятно? Ну что ж… – он на секунду задумался, – попробую объяснить, как говорится, на пальцах. Работает на заводе, к примеру, специалист-фрезеровщик. Хороший специалист. И тут какому-то иностранному собранию приходит в голову сделать его нобелевским лауреатом по фрезеровке. И делают. Ведь это же всё люди решают. Но что это в конечном итоге даёт фрезеровщику? Да ничего не даёт! Он что, станет лучше работать? Да нет, скорей всего, хуже станет. Но мемуары его в учебную программу обязательно включат. Ну… если у фрезеровщиков, конечно, таковая появится.

Прощаясь, мы пожали друг другу руки. Рассчитываясь, я попросил барменшу принести для парней ещё пару бокалов пива.

– Только с закуской, – жёстко сказала она.

«До стипендии капитала не хватит», – подумал я, но всё-таки доплатил.

– Мыслящие ребята, – заметил Дулепов, когда мы вышли.

– С чего это ты взял, что они мыслящие?

– Рассуждают о Бродском.

– Хм… Аргумент железный.

Перед самой общагой он придержал меня за рукав и спросил:

– Ты вспомнишь хоть одно стихотворение Рождественского?

– Смеёшься ты, что ли? Возможно, какие-то строки и вспомню. Не больше.

– А хочешь, прочту тебе то, что однажды меня зацепило по-настоящему?

– Хочу.

И он (удивительная всё-таки у этого человека память) прочёл:

– Я, как блиндаж партизанский,

травою пророс.

Но, оглянувшись,

очень отчетливо вижу:

падают мальчики,

запнувшись за мину,

как за порог,