– Хандрит барин – сочувственно перешёптывалась прислуга – видимо не ладно, в столице-то.

Справедливости ради, надо сказать, что хандрил Раевский редко, но уж если случалось, то отдавался этому занятию целиком, вкладывая в него всю тоску и боль своей необъятной души.

На четвёртый день сумрачного отшельничества барин проявил первый интерес к окружающей действительности.

– Скажи, Филиппыч – обратился он к управляющему именьем – зверь, какой- то в лесу, сейчас имеется?

– Как ни быть, Ваше сиятельство, на то он и лес. Впрочем, здесь у нас медведь балует. Рано с зимовки поднялся, видимо потревожил кто-то или жира не нагулял, чтобы до срока дотянуть. Набедокурит, леший, и назад в лес.

– Вот, это кстати! – оживился Владимир – Что же ты мне раньше не сказал, голова садовая? Охота от хандры, первейшее лекарство.

– Что верно, то верно, Ваше сиятельство – поддержал его управляющий – всё же лучше, чем впустую палить. Я живо мужиков снаряжу в подмогу.

– Не надо – остановил его кавалергард – один пойду.

– Как же один-то, барин? Зверь суровый, голодный, опаски требует.

– Не горюй, Филипыч. Собери-ка, лучше, мне еды с собой, а к вечеру баньку готовь, да по жарче.

Сборы на охоту не заняли много времени. Проводив взглядом Раевского, управляющий облегчённо вздохнул.

– Ступай с богом, барин. Зверь для тебя сейчас самая подходящая компания. Для людей-то ты точно опасен.

Спустя полчаса на лесной дороге остановился санный возок. Бородатый возничий поправил съехавшую на брови шапку и махнул рукавицей в глубь леса.

– Вон за тем болотом, барин, и зачинай искать. А там уж, как бог даст.

Обернувшись, он потрепал по холке, сидевшего в санях крупного пса.

– Амур, кабель матёрый, с таким зверя поднять, дело не мудрёное. Только думается мне, что ушёл он уже.

– Ничего, Егорыч, от меня не уйдёт – отозвался Раевский, покидая сани. – Держи целковый за труды.

– Благодарствую, барин! Помогай Вам бог!

Весенний лес, с проблесками мартовского солнца, благотворно повлиял на Владимира, наделив его бодростью и оптимизмом. Он резво шагал за Амуром, уверенно взявшим старый подтаявший след медведя. Охотничий кураж вытеснил из головы мрачные мысли, азарт поиска, преследования, ожидания встречи с сильным и опасным противником. К тому же он, почему то, вспомнил эпизод из романа «Война и мир», когда на балу Андрей Болконский впервые увидел Наталью Ростову и загадал, что она станет его женой. Это нечаянное воспоминание зародило в голове кавалергарда наивное мистическое предубеждение, воплотившее все его переживания и неудачи в образ голодного лесного зверя. И он, подобно Болконскому, загадал, что если убьёт медведя, то Софи станет его женой. С этой минуты бурый хозяин леса был приговорён. Его жизнь стала ставкой кавалергарда в игре с капризной Фортуной.

Но охотничья удача не спешила улыбаться Раевскому. День пролетел быстро и уже клонился к закату, когда Амур на мгновение замер и рванулся вперёд, скрывшись из виду за густым ельником. Владимир напрягся и осторожно пошёл вперёд, держа карабин наготове. Не прошло и минуты, когда он услышал выстрел и жалобный визг собаки. Продвигаясь на звук, он вскоре увидел человека с ружьём, склонившегося над телом пса.

– Мать честная, никак собака! – с досадой произнёс человек и опасливо вскинул ружьё, увидев приближающегося незнакомца.

Раевский с ходу отмахнулся от направленного на него ствола и, ударом в лицо, сбил внезапного стрелка с ног. Опустившись на колени, он положил ладонь на тёплое тело пса. Амур уже не дышал. Из его груди сочилась на снег алая струйка тёплой парной крови. Кавалергард нежно погладил голову собаки, успевшей пробудить в нём дружескую привязанность, и поднялся, ощутив в душе непривычное чувство жалости и привычное чувство злости. Одним рывком он поставил убийцу на ноги и тряхнул его так, что у бедняги чуть не оторвалась голова.

– Что ты наделал, скотина безмозглая?! Такого пса загубил! Я же из тебя сейчас душу вытряхну! – зашипел Владимир, с трудом сдерживая привычное чувство.

Человек пришёл в себя и, размазав по рыжей бороде кровь, сделал попытку призвать его к благоразумию.

– Да уймись ты, леший. Без того в ушах звон стоит, как в Троицу на колокольне.

Раевский снова встряхнул его и искренне посоветовал.

– Ты лучше моли бога, душегуб, чтобы тебя самого отпевать не пришлось!

Судя по всему, совет подействовал, и мужик проявил смирение.

– Не губи, мил человек, сделай милость! Мне нынче сгинуть никак нельзя. Дома детушек трое, да баба хворая. А за пса извиняй, бес попутал. Я же его за волка принял, вот и пальнул с испугу.

В голосе человека прозвучало искреннее раскаяние и Раевский, нервно вздохнув, оттолкнул его от себя.

– Откуда ты только взялся на мою голову?

– Из Ольховки я, плотник тамошний, Сучков Иван – отозвался селянин, поднимая слетевшую с головы шапку.– Ежели тебе надобность какая будет, пособлю с дорогой душой.

Раевский отклонил предложение, взглядом подыскивая место, где лучше похоронить собаку.

– А ты сам то, кто будешь? – проявил интерес плотник – По виду, так из господ вроде?

– Не важно, Ты мне лучше скажи, медведя нынче в лесу не встречал?

– Упаси Боже! – перекрестился Сучков – А ты, никак его ищешь?

– Искал его, а нашёл тебя, лиходея – огрызнулся Раевский.

– Извиняй, мил человек, моя вина, признаю. Только как же ты теперь управишься? Без хорошего пса бурого не взять. Вертаться тебе надо. Может быть, со мной в Ольховку? Здесь недалече, вёрст пяток будет.

– Ладно, Сучков, ступай – махнул рукой Раевский – да смотри в оба, зверь, где то здесь гуляет. Не зря же меня Амур сюда вывел.

– Отчаянный ты, барин. Ну, как знаешь, Извиняй, ещё раз, бог тебе в помощь.

Оставшись один, Владимир расчистил от снега место у основания гранитного валуна и перенёс туда тело Амура. Накрыв его ветками, он стал подыскивать подходящие по размеру камни и закладывать ими могилу. Не смотря на утрату, Раевский не собирался отказываться от своих планов. Отступить, значило сдаться, спасовать, расписаться в бессилии. Поступок не мыслимый для русского кавалергарда.

– Всё правильно – подумал он – судьба внесла справедливость в этот поединок, уравняв шансы противников. Теперь всё по-честному, один на один.

Он уже закончил свою работу, когда услышал отдалённый выстрел, донёсшийся с той стороны, куда направился Сучков. Выстрел мог означать одно, селянин встретил зверя.

– Не дай тебе бог, убить моего медведя – вполголоса произнёс кавалергард, срываясь с места.

Шагая по следам плотника, он беспокоился за жизнь зверя больше, чем за охотника, и вскоре главное его опасение развеялось, заставив почувствовать угрызения совести и мерзкий озноб на вспаренной от ходьбы спине. На пожухлом снегу лежало изувеченное тело Сучкова. Окровавленная голова, неестественно загнутая, была сорвана с шейных позвонков. Раевский опасливо осмотрелся и, cняв шапку, перекрестился.

– Прими, Господи, душу раба твоего, Ивана – и уже надев шапку, добавил – а о теле и сиротах я позабочусь сам.

Когтистые следы крупного медведя были ещё различимы в наступающих сумерках. Небольшие пятна крови и ровный шаг говорили о том, что зверь ранен, но не серьёзно, и от этого, ещё более опасен. Предельно сосредоточившись, Раевский шёл по следу, пока позволяла видимость. В конце концов, он был вынужден позаботиться о ночлеге, и остановился у массивной гранитной глыбы. Устроив себе подстилку из елового лапника, он разместился на пологой вершине большого камня. Но о сне не могло быть и речи, органы чувств обострённо воспринимали малейшее проявление жизни в окружающей темноте. Постепенно, относительная безопасность позволила немного расслабить нервы, и перед глазами всплыло обезображенное тело Сучкова и вспомнились его слова: «… детушек трое, да баба хворая». Владимир ещё раз дал себе слово позаботиться о семье погибшего.