Зоя и бровью не повела. Сказала:
– Ну почему же не представляю? Ты как комета. Собираешь весь космический мусор на своем пути.
Николай рассмеялся. Потом без всякого стеснения взял ее за руку и, прежде чем Зоя успела понять, чего это он на нее так смотрит, потянул за собой, прочь из бара, вдоль по коридорам, молочно-белым, как розочки из сливочного крема на свадебном торте. Николай все гладил ее ладонь большим пальцем, улыбка у него теперь была такой, словно они делили какую-то тайну. Раньше они часто так переглядывались – когда им еще было по двадцать и Николай упрашивал ее сделать какую-нибудь глупость. Это был их тайный взгляд, и Зоя по нему соскучилась.
Господи! До чего же ей хотелось, как раньше, по-собственнически устроиться у него на плече на лужайке в Гарварде и слушать, как он читает сценарий пьесы для студенческого театра, в которой у него главная роль. Зоя еще помнила, каким он был – самовлюбленным наивным мальчишкой с верой в людей и настоящую любовь. Уже потом Зоя поняла: не стоило тогда отвлекаться, тащить и в этот день их совместные воспоминания, то, о чем они мечтали и что говорили друг другу долгими ночами. Молодые, глупые.
Дверь в номер захлопнулась. Тогда Николай выпустил Зоину руку и опрокинул ее на постель. Она даже не сразу сообразила, что произошло. Только кремовый шелк всколыхнулся, как на ветру ручейки пролитого из сливочника молока. Мыслями Зоя была в Гарварде, и Николай тайком провел ее на собрание этих рафинированных мальчиков из клуба Шпее, которые шутки ради носили розовые галстуки с узором в виде крохотных зеленых ромбов, словно из девяностых.
Но Зоя была не в Гарварде, не в клубе Шпее с эмблемой в форме медвежьей головы. Она была в отеле «Лэнгхэм», в одном из немногих мест, куда ей еще хотелось возвращаться, и мужчина, которого она любила, ее лучший друг, в чьем обществе ей никогда не делалось неловко, кто целовал ее в макушку и держал в объятиях, раскачиваясь из стороны в сторону, в эту самую минуту задирал ей юбку, как одной из тех девиц, которых ты отымеешь в зад, а они тебе ничего и не скажут, только сверху сотню баксов накинь.
Зоя отвесила Николаю пощечину. Он взглянул на нее так, словно сам только сейчас понял, кто она. Зоя чувствовала, как он прижимается к ее бедру, как натянулась в промежности ткань его брюк. Она оттолкнула его от себя, ощутила смущение, обиду и отвращение. Вот чего он хотел – залезть ей в трусы, пока малознакомая девчонка не стала ему женой.
Зоя вдруг поняла, что это все – часть какого-то его плана. Самолюбие потешить. Лишний раз подтвердить собственную убежденность в том, что она его не оттолкнет. Или напротив – не позволит. Высветит правду, не сдержит хлынувший наружу болезненный шок, будто бокал треснул – и все разлилось. Да ведь он все знал.
Зоя соскочила с кровати. Ей казалось, руки Николая все еще скользили по ее бедрам, и не было это похоже ни на какой солнечный свет, который незваным гостем проскальзывает в твою постель по утрам и нежно касается кожи, словно обещание, данное шепотом в темноте.
За столько лет должна была уже и выбросить из головы эти дурацкие фантазии, эту паточную попсу, а она нет.
Уже потом, когда Зоя сидела в такси, она заметила, что платье у нее было порвано.
Дома она выкинула его в мусорную корзину, залезла в ванну, обхватила руками колени и впервые с тех пор, как узнала о смерти матери, расплакалась.
========== Глава 4 ==========
Утро выдалось паршивое, и дело было не в том, что всю ночь Зоя прорыдала, а потому мысли у нее сделались какими-то бесформенными, словно не голова у нее была, а тарелка со сколотым краем, по которой размазали пудинг.
И даже не в том, что когда она, наконец, задремала, ей снова привиделся тот единственный сон, который вот уже двадцать лет из года в год заставлял ее просыпаться на мокрой подушке, – во сне мама растапливала масло на свежеиспеченных апельсиновых маффинах, а потом вела девятилетнюю Зою на рождественское шоу в «Рэдио-Сити». Но потом-то становилось ясно, что никакая это была не Зоя, это другой девочке покупали карамельные тросточки и показывали «Рокеттов».
И вот та, настоящая Зоя – взрослая тетка, уже разменявшая три десятка, – в это утро снова проснулась в слезах с чувством бессильной зависти к этой незнакомой девочке, у которой была семья. Господи Иисусе, и ведь было бы еще по чему плакаться! Зоя прожила без матери двадцать лет, а без отца – все тридцать, и посмотрите, где она теперь. Есть у нее семья, а что некровная – так и делов-то. В конце концов, она же не какая-нибудь итальянка-традиционалистка, чтобы в свои тридцать жить вместе с мадре, падре, десятком племянников и какой-нибудь теткой в двадцатом колене.
Нет, утро выдалось паршивым вовсе не поэтому, пусть даже мысль о семье и навела на мысль другую – что самым близким и любимым человеком все это время был для нее один только Николай, едва ли не единственный, кто был способен вынести ее утреннее брюзжание и кто кормил ее домашней куриной лапшой, когда она болела (всего раз, не думайте, что она ему это позволяла).
Зоя знала, что, как только он женится, она перестанет быть для него той женщиной, для которой всегда находилось место за столом с его семьей. Вообще-то, семейные ужины Николай терпеть не мог и в фамильный особняк родителей в Уэстчестере являлся только ради матери, но всегда брал с собой Зою.
«В твоем обществе мне будет куда труднее удавиться насмерть мамиными клубничными тартами, вдруг в отместку ты решишь заснять меня в момент этого досаднейшего конфуза и посмертные фото мои продашь потом в “Таймс”», – отшучивался он, но Зоя понимала, что Николаю просто нужен был человек рядом, который удержал бы его папашу от разговоров о праве наследования, детях и несерьезных стремлениях.
Но теперь это прерогатива другой. Другая будет касаться его руки под столом в ободряющем жесте и выбирать подарки на дни рождения его матери. И все равно Зоя эгоистично надеялась, что ничего не изменится, что это ее Николай будет спрашивать совета.
Она вдруг подумала о том, что будет, когда у него появятся дети. В конце концов, Зоя едва ли была той, кто имеет право высказаться о странных именах его отпрысков или необходимости с малых лет обучать их французскому.
Она вдруг подумала, что теперь будет с ними.
Нет, не из-за свадьбы – в самом деле, Зоя была, кажется, самым подготовленным к ней человеком. Ну разумеется, ведь это не Николай вызубрил списки приглашенных (даже имя троюродной племянницы Эри, которая волновала Зою не больше, чем какой-нибудь вшивый бизнес по лепке китайских пельменей), не он занимался рассадкой гостей и поиском лучшего поставщика пионов и японских орхидей.
Николай повел себя как скотина, вот и все тут. И все их объятия в зале прилета в аэропорту, пакет его любимых сырных крекеров в шкафчике в ее кухне и откровенные разговоры, которыми они делились шепотом в темноте, в Зоиной голове разом упростились до какой-то ситкомной пошлости.
Может, Зоя и представляла порой, как они занимаются любовью, но в такие моменты она также клялась, что трезва как стеклышко, в одиночку съедала банку купленной на Брайтон-Бич сельди и вдобавок смотрела «Секс в большом городе» или одну за другой все три части «Пятидесяти оттенков серого» (Зоя умело игнорировала тот факт, что на первый фильм ее вытянул Николай – он говорил, что они идут на «Кингсман» – точно в День святого Валентина и намерено взял места в последнем ряду, прекрасно зная, что она его терпеть не может).
Николай часто ее провоцировал, но это было забавой, одной из тех игр, которые заставляют людей целоваться с незнакомцами или признаваться в том, что они занимались сексом втроем. Но, вообще-то, это было то, чего Зоя себе не позволяла – думать о Николае как о мужчине, с которым можно делить постель. О мужчине, который целует долго и нежно, погружая в нее пальцы. Который связывает галстук на ее запястьях морским узлом.
В том, как Зоя себе это представляла, не было ничего общего с влажным, звериным жаром его дыхания, который она ощущала на своей шее даже наутро, стоя босиком посреди промозглой кухни и глядя, как за окном хлопьями падает снег, будто кто-то встряхнул стеклянный снежный шар из магазина сувениров на Центральном вокзале. Укрывает минивэны и позабытые в парке детские игрушки, заметает археологические слои свидетельств чьей-то жизни.
