– Прежде, чем мы начнем, – медленно говорит Сириус и поднимается из-за стола, подходя к буфету – на нижней полке любимому питомцу разрешили устроить лежбище – видно сразу всех собравшихся и недалеко от плиты, где тепло и влажно от пара. – Соломон, я не знаю, понимаешь ли ты меня, но я тебя прошу: не говори ничего Гарри. Ничего ему не говори.

Удав, до этого притворявшийся безразличным, поднимает голову и внимательно смотрит на Блэка. Бродяга надеется, что тот понимает хотя бы имя хозяина на человеческом языке, а интонации расшифрует наверняка. Сириус возвращается за стол, без аппетита кусает поданный Ремусом сэндвич с индейкой и гипнотизирует взглядом чужую ладонь с длинным шрамом на ребре. Дальше тянуть нет смысла.

– Это сделал Малфой.

***

Гарри приходит через час мучительного рассказа. Точнее, они с Сириусом уже молчат. Ремус потрясен услышанным, а Бродяга наконец приступает к тому, что хотел сделать с самого утра – напивается. Удав переместился на его плечи и так же внимательно слушал, как и Люпин, а аврор замирает на пороге кухни, деланно хмурясь сквозь улыбку.

– Сири, не вздумай напоить Соломона – я тогда не знаю, кого спасать, – крестник присаживается рядом, не пряча удивления от того, что питомец так сблизился с Блэком, а Бродяга оживает, слабо улыбается и тянет бархатным голосом, притворяясь, что захмелел.

– И в мыслях не было. Он – наш «третий» только в качестве собеседника.

– Ты же его не понимаешь, – смеется Гарри. – Или уже понимаешь?

– Он очень выразительно шипит, – отвечает Сириус и передает удава в хозяйские руки. – Ты завтра едешь?

– Да, командировка на три дня, но может и задержимся, – небольшую группу направляют в Мадрид на разведку – каникулы авроров кончились слишком быстро. – Лягу сегодня пораньше.

Они недолго и вскользь обсуждают прошедший бал, легко шутят и делятся впечатлениями, а потом Гарри просят быть осторожнее, желают спокойной ночи и отправляют в постель. Прямо сейчас Сириусу все еще нужна поддержка.

Бродяга просит молчать об услышанном, и, взяв обещание, начинает сухо излагать. Без эмоций, без интонаций, но боль и гнев чувствуются в каждом слове – Ремус и сам их сейчас испытывает. Их и еще непомерную вину за то, что не помог, когда был нужен, за то, что сейчас не может сделать ничего толкового, чтобы облегчить чужой груз, за то, что сам… практически своими руками толкнул Сириуса в лапы этого ублюдка, решив поддержать идею со свадьбой. Ремус понимает, что вина – иррациональна, что есть куда больше значимых факторов, приведших к случившемуся, а все равно думает, что стоило тогда друга отговорить. Вина – бесполезна. Сделанного не вернешь и не переиграешь, и сейчас он может помочь другу принять все это, поддержать, выслушать или найти укромное место, чтобы спрятать труп. Он не сомневается, что Бродяга уже думал о физической расправе, как и в том, что друг может вообразить такое изощренное наказание или пытку, что Малфой будет мечтать о смерти.

Сириус тих, подавлен и разбит, как любимый сервиз Вальбурги, канувший в неравной схватке с неучтивым отпрыском. По нему как будто ударило бомбардой, но не снаружи, а изнутри. И теперь Сириус терпеливо собирает себя по кусочкам. А что в итоге соберет, предсказать сложно, но явно не то, что было. И этот Сириус Блэк может оказаться совершенно не тем, кого они знали. Но Ремус не боится. Не боится того, кого может увидеть завтра, через неделю или через 12 лет – в сути он все равно останется тем же любимым другом. Ничто не может этого изменить. Никто. Кроме, разве что, тех… кто стал близок Бродяге. Близок настолько, насколько это вообще возможно. И Ремус не сомневается, что у Люциуса такая власть над ним есть. А хотелось бы, чтобы было и наоборот… Чтобы Люциус тоже понимал, что именно он делает, как и с кем. И особенно – какие это несет последствия. Ремус не сомневается – что понимает, но у слизеринцев далеко не всегда однозначная логика и ходит она, порой, такими путями, что может запутаться, затеряться и не вернуться. А в этом случае такого никак нельзя допустить. Малфой должен взять на себя ответственность. От начала и до конца. Шутки кончились, их брачная клятва стала клеймом и Нерушимым обетом, который они обязаны выполнить, а в клятве этой было и про «уважать», и про «защищать», и про «стать опорой». А еще был немаловажный пункт о понимании и принятии. Ремусу не хочется сейчас вдаваться в словесную вязь, что была записана на бумаге, но это может стать неплохим аргументом против Люциуса. Он, конечно же, попытается выкрутиться, но это же записано магической нитью в их душах, и с этим он даже поневоле будет считаться. Если Сириус потребует расплаты, если потребует у их связи возмещения тех страданий, что испытал сам, его мужу придется очень нелегко. Ремус не знает, думал ли об этом друг, пришла ли в его голову эта идея, но он обязательно о ней напомнит.

– Что ты будешь делать, Сириус? – они переходят к самой немаловажной части проблемы.

– Мстить, – коротко и безапелляционно отвечает Блэк и невольно сжимает кулаки.

И наверняка мстить так, что Малфой очень, очень быстро раскается в содеянном. И тоже пожалеет о случившемся когда-то знакомстве. Сириус в своем праве.

– Ты помнишь вашу брачную клятву? Малфой ее нарушил, – напоминает Ремус.

– Помню. И не сомневайся, что я воспользуюсь этим. Он мне за все заплатит, – кивает Сириус.

– Я помогу, – предлагает оборотень, и Блэк усмехается, снова соглашаясь.

– Обязательно. Как только я выберу из огромной массы идей, – в его глазах проскальзывает недобрый огонек, и Ремус уверен, что Бродяга будет неумолим.

Он сейчас только об этом и может думать. О своем возмездии – и это даже немного радует – Сириус не замыкается в себе, не жалеет и не травит себя воспоминаниями о прошлой ночи, и все, на что Ремус может надеяться, это на то, что когда-нибудь друг оправится от этой раны. Он не может сказать, справился бы сам, если бы такое произошло с ним, но Бродяга всегда был сильнее него в моральном плане. Пожалуй, сильнее их всех. Даже если в человеческой природе заложена возможность восстанавливаться, заращивать душевные раны, Сириусу еще надо постараться ее нанести. Он не толстокожий, он – гибкий, и, порой, слишком много мог себе позволить, но всему есть предел. И этого его предела Малфой достиг. Точнее – проскочил, едва заметив. При этом оставив Сириуса сломленным чуть ли не до самого основания.

Они молчат. Бродяга медленно пьет, перекатывая вкус алкоголя на языке не морщась, а потом они не сговариваясь перебираются на диван в гостиной. Садятся рядом, соприкасаясь плечами, смотрят в огонь камина и поддерживают друг друга без слов. Сириус опустошает бутылку, принимается за вторую, а потом вдруг резко отключается на плече оборотня. Ремус осторожно устраивает его удобнее, полушепотом просит эльфа принести плед и остается неподвижен до утра. Другу нужен отдых, покой после серьезной встряски как можно более продолжительный. Или… Или все же лучше его отвлечь? Занять чем-нибудь так, чтобы у Бродяги и мысли лишней не возникло и не осталось ни минуты на воспоминания? Ремус не знает – это друг должен решить сам. Решить, как он справится со всем этим.

То же самое должен решить и Ремус. Волк внутри него мечется, бессильно воет на Луну в бесконтрольной злобе и обнажает клыки – Люпину сейчас очень хочется причинить боль одному конкретному человеку. Просто чтобы избавиться от своей собственной боли.

Сириус просыпается около пяти утра, неловко трет плечо оборотня, но тот только улыбается – это такие пустяки по сравнению. Главное, что они все еще вместе.

– Ремус, можно я пойду в горы с тобой? – понятно, ему сейчас не хочется оставаться одному.

– Ты же знаешь, что я никогда не против. Можешь не спрашивать, – улыбается он в ответ, а потом хмурится, вспоминая. – Но сегодня там еще будет Снейп – мы договорились о зелье и о том, что он возьмет у меня кровь. Уверен, что хочешь его видеть?

– Не очень, – вздыхает Сириус. Конечно же, этот слизеринец у него всегда на первых местах по шкале ненависти. – Думаешь, его зелье поможет?