В больницу Тони едет в сопровождении Пеппер. Он фиксируется на ее руке, что судорожно цепляется за его пальцы, и думает только том, что поцелуй Бартона снова пришелся как никогда кстати – Тони опять может дышать. Пусть все еще тяжело, но сам, без кислородной маски, что предлагали медики. Как будто рот чертового телохранителя был лекарством ото всех болезней! Но лучше уж Тони будет думать об этом, чем заподозрит себя в увлечении Бартоном. Было бы так, он давно бы забыл о цветах.
Если бы так было, это бы означало, что и у Бартона есть какие-то чувства к Тони, а подобный расклад еще более невероятен, чем продавший их Обадайя. Ни в то, ни в другое Тони все еще не может поверить. Ему казалось, что он их обоих знает как облупленных и поэтому не смог бы предположить, что старый друг окажется жадным, одержимым скрягой, а простой охранник проявит такое рвение к охраняемому объекту, что… влюбится в него? Нет уж, лучше Обадайя. Тони на сегодня хватит потрясений.
После больницы, где его рану обработали и зашили, он возвращается в компанию – нужно успеть «по горячим следам» выяснить как можно больше: куда именно Обадайя запустил свои лапы, как давно начал красть, есть ли у него подельники среди других акционеров. А еще – привлечь к этому делу не только юристов, но и адвокатов. Тони только не хватало, чтобы «Старк Индастриз» снова приписывали производство оружия. Ему нужно успеть как можно больше, пока невнятные чувства Бартона не оказались самообманом Тони, и не забрали у того последний шанс на выживание.
Он даже и думать боится о том, чувствует ли хоть что-то к своему телохранителю. Он все еще хочет Стива и не хочет брать в расчет то, что «синица в руке» может оказаться куда перспективнее «журавля в небе». У Бартона всего лишь приятная мордашка и крепкое тело. Острый язык и самомнения не меньше, чем у самого Тони. Он не может быть тем, ради кого захочется жить. Или быть тем, кто готов пожертвовать собственной жизнью ради Старка. Мнение Бартона на этот счет он тоже не хочет слышать, но когда это того останавливало?
Поздним вечером он привозит Тони в особняк, уже привычно осматривает двери и окна, проверяет сигнализацию, но когда начальник пытается скрыться от него в собственной спальне, он этого, конечно же, не позволяет. Бартон приносит аптечку, помогает Тони, принявшему быстрый душ, заново наложить повязку, а потом остается в спальне. Бесцеремонно совершает набег на бар, а потом замирает в кресле с бокалом, наблюдая, как Тони пытается избежать назревшего серьезного разговора при помощи бравады.
– Расскажешь мне сказку на ночь? – Тони и правда отложил бы этот разговор на какое-то время – и пусть бы стало поздно. У него сегодня был чертовски сложный день и совершенно нет ни сил, ни желания упражняться в сарказме перед сном.
– Вряд ли она тебе понравится, – со значением предупреждает Бартон и впивается тяжелым взглядом. – Но так как у нас есть шанс, что ты не проснешься, стоит сказать сейчас.
«У “нас”?» – хочет переспросить Тони и закончить разговор какой-нибудь скабрезностью. Лечь, наконец, в кровать и действительно не проснуться, но вместо этого приходится встать напротив Бартона, сунуть кулаки в карманы мягких домашних брюк, пряча свое нетерпение, и помолиться, чтобы ему не пришлось пустить их в ход. Кулаки, не брюки – он ведь все еще зол. Ему все еще больно. Он все еще в отчаянии от того, во что превратилась его жизнь. Но Бартон лишь кивает сам себе и по-прежнему отказывается щадить Тони.
– Ты – лицемер и виктимная сука. Смолчав о ханахаки, ты сам положил себя на алтарь этим чувствам. Сам сделал Роджерса без вины виноватым. Поэтому грош – цена всем твои страданиям.
– Что, со стороны виднее? – цедит Тони сквозь зубы. Завтра утром Бартон вернется туда, где его нашла Поттс – каким бы квалифицированным охранником тот ни был, а это не значит, что он может позволить себе быть пристрастным. Или распускать язык. Во всех смыслах.
– Кто же еще тебе скажет правду? – Бартон ворчит, отставляет выпивку в сторону и поднимается на ноги, оказываясь возле Тони. Непозволительно близко. – Одинсон поступил единственно верным способом, а потом принял свою судьбу без дешевых соплей и спектаклей с самопожертвованием. И может быть, именно поэтому заслужил свой шанс.
– А я, по-твоему, не заслуживаю? – Тони не понимает, зачем Бартон нарывается на грубость. Зачем лезет во все это с самого начала. Почему не может просто смолчать и раз за разом только продлевает чужую агонию. Он, вообще, боится потерять хорошо оплачиваемую работу или именно этого и добивается?
– Ты – мудак, набивающий себе цену. И я скажу это только раз, но совершенно не понимаю, почему ты мне понравился, – Бартон невесело усмехается, но продолжает смотреть в глаза, а Тони разрывается между злостью на глупую шутку и шоком от того, что подобное заявление может быть правдой.
– То есть, это так я тебе нравлюсь? – он повторяет чужой оскал, отказываясь верить, но Бартон продолжает глумиться прямо в лицо.
– То есть – я бы предпочел втрахивать тебя каждую ночь в кровать, чтобы ты задыхался от стонов, а не от прорастающих цветов, – поясняет он.
– И что, даже забесплатно? – Тони вспоминает о том, что они уже обсуждали это однажды: он предлагал ни к чему не обязывающую близость, а Бартон лелеял свою непоруганную честь. Снова в шутку, но они, похоже, иначе и не могут общаться.
– За – мои расшатанные нервы и твои седые волосы, – и теперь Бартон улыбается гораздо мягче, а в глазах читается не приговор, а обещание, и Тони покупается на эту уловку, вскидываясь на автомате.
– Сколько можно повторять! Я. Не. Старый!
– И лезть ко мне в трусы не собираешься? – Бартон и правда смеется над ним! Вынуждая парировать не только словесно.
– Ну когда мне так предлагают… – Тони делает последний шаг: хватает Бартона за затылок здоровой рукой и глубоко целует, не размениваясь на нежности, сразу с языком.
Бартон позволяет ему вести всего с десяток секунд, а потом перехватывает инициативу и двигается так же грубо, как утром в кабинете Обадайи. Он подчиняет его язык языком, не старается приглушить рычание, вибрирующее в горле, и опять кусает почти до крови, а потом сбавляет напор и начинает ласкать так, что у Тони холодеет в желудке. Теперь Бартон целует с чувством. С одним единственным, – и сила того поражает так, что Тони не может сопротивляться. Он подчиняется, ласкает в ответ, руку смещает на плечи, притягивая в объятие, и позволяет Бартону стиснуть себя до хруста. Его тело наполняется жаром и предвкушением, а дышать тяжело вовсе не из-за цветов в горле, а от простой нехватки кислорода. Но внутри все еще что-то хрипит, и Бартон отпускает его губы, прислоняется лбом ко лбу и разделяет тяжелые вдохи.
И лишь через добрую минуту Тони находит в себе силы высказаться о том, что происходит.
– Самое идиотское признание в любви, которое я когда-либо слышал.
– А кто говорил о любви? – Бартон приникает к его шее, тут же оставляет засос, и ненавязчиво подталкивает Тони к кровати, крепко оглаживая чужую спину. – Максимум – ты меня раздражаешь.
– Зато у меня отличная задница, – Тони послушно двигается назад, разрешая самому себе поддаться страсти. В конце концов, у него уже давно не было секса, и сейчас как никогда хочется почувствовать себя желанным. Хотя бы ненадолго. Даже если Бартон ему нагло врет.
– Только если она перестанет умирать, – Бартон стискивает в ладонях озвученное место, а потом валит на простыни и тут же устраивается сверху.
Он снова крепко целует Тони, пробирается руками под футболку и оглаживает бока. Сдвигает ткань к горлу и языком выглаживает еще красные операционные рубцы. А потом заглядывает в глаза… Он смотрит так, что горло перехватывает отнюдь не от страсти. Это пугает по-настоящему. Это напрочь выбивает из колеи. Это как будто сулит нечто весьма и весьма обнадеживающее. Поэтому Тони шепчет в ответ, но отказывается верить во что-то просто так.
– Не могу обещать.
– Обещать буду я. В церкви, куда ты меня отведешь, – послушно соглашается Бартон, сдвигается ниже и подцепляет резинку штанов Тони вместе с трусами.
