– Тебе не пойдет белое, – успевает вставить тот, прежде чем чужие губы пройдутся по его напряженному члену. А потом язык прикасается к головке, ласкает уздечку, пальцы сжимаются у основания, и Бартон ухмыляется в пах.
– А ты и в гробу будешь неплохо смотреться.
Он заглатывает почти целиком, расслабляет горло и начинает двигать языком, лишая Тони каких-либо связных мыслей. Заставляя его забывать о том, кто он и где он. Заставляя растворяться в удовольствии не только физическом, но и чувственном – страсть Бартона не кажется наигранной. Она отнюдь не выработана опытом. Она открытым текстом и максимально доступно говорит, чего именно она хочет. И кого. И Тони решает не искать мотивы прямо сейчас. Он хочет вобрать ее в себя столько, сколько сможет. Хочет, чтобы ее хватило хотя бы еще на один день его жизни. Хочет, чтобы она излечила его от любых болезней, пообещав взамен вечное удовольствие.
Бартон сменяет губы рукой, подтягивается и снова целует до темных пятен перед глазами. Он расстегивает собственные брюки, приспускает трусы и притирается членом к члену, забирая их в одну ладонь. Он проворачивает кисть и двигается почти грубо, заставляя Тони вскидывать бедра навстречу, стонать и цепляться за чужие крепкие плечи. Заставляя не сдерживать оргазм, а отдаваться без остатка. Разделяя и приумножая испытанное удовольствие.
– Некрофил, – консолидирует Тони, едва отдышавшись. Бартон пристраивается у плеча и тоже пытается найти в себе силы дышать. Раздеться до конца или, наоборот, одеться и уйти.
– Ублюдок, – довольным голосом парируют в ответ, и Тони вдруг допускает на секунду возможность того, что чувства Бартона могут не просто быть, а быть уже достаточно давно. Наверняка, с того самого, первого поцелуя в плену. А иначе – как еще можно объяснить то почти хамское отношение к начальнику, что показывал телохранитель?
– Ревновал? – «догадывается» Тони, все равно чувствуя, как посторгазменная эйфория сменяется трепетом и каким-то почти детским восторгом.
– Ревновал, – кивает Бартон, не споря. Укладывает руку на чужую щеку, склоняя голову к себе, и перед новым чувственным поцелуем все-таки обещает. – Поэтому спокойно спать, впрочем, как и ходить, ты сможешь не скоро.
***
Бартон держит свое обещание: наутро Тони вымотан так, что Пеппер немедленно кинулась звонить докторам. И на второй день, и на третий, пока ему не пришлось признаться, что это не из-за ханахаки. И Поттс приняла это на веру только благодаря широко ухмыляющейся Романофф, присутствовавшей при разговоре, а не каменному лицу Бартона. Это засосы Тони скрыл шейным платком, а вот о кругах под глазами не позаботился, поэтому пришлось разжевывать. А потом срочно переводить разговор на более актуальную тему: Обадайя.
Благодаря Наташе и Лафейсону тем теперь будут занимать не только налоговая и полиция, но и ФБР, а Тони придется сосредоточиться не на разработках и испытаниях, а на внутренних делах компании: сотрудниках, активах, партнерах и репутации. На это раз «прогулять» скандал он не только не сможет, но и не захочет. Дело всей его жизни под угрозой – и только поэтому он позволяет Бартону греть его постель – чем дольше Тони сможет сублимировать, тем больше времени у него окажется в запасе.
Качественный секс действительно усмиряет ханахаки – с каждым днем дышать становится все легче, кашель – из разряда «простудного», а не «туберкулезного», да и в целом самочувствие на подъеме. Даже несмотря на бессонные и активные ночи – Тони позволяет себе выкроить пару часов на диване в послеобеденную сиесту.
Он все еще опасается думать о том, чем все это может быть. Действительно ли сублимацией, усталостью от безнадеги или новой полноценной влюбленностью. Если бы дело было только в сексе, то любой случайный партнер излечил бы его в мгновение ока, а значит, дело в собственных чувствах. Значит – так или иначе он поверил Бартону. Или позволил себя обмануть… Плевать! Сейчас ему откровенно плевать на то, какого рода эти чувства – они позволяют ему жить, и этого на первых порах более чем достаточно.
Он может не думать об этом неделю, две, три, но когда даже такой прямой, простодушный и бесхитростный человек, как Одинсон, хлопает его по плечу и с улыбкой хвалит: «Молодец! Хорошо держишься!», игнорировать проблему больше не представляется возможным – Бартон ему нравится. Нравится и острый язык, и крепкое тело, и даже то мастерство, с которым он разыгрывает симпатию к Тони. Он ведь ни за что не поверит теперь, что ему нанимали простого охранника – Романофф знала о ханахаки наверняка, и поэтому они с Поттс шерстили не столько охранные агентства, сколько актерские списки. Сыграли на его слабости – уме и фигуре – и выиграли.
Он не может злиться на них за это – зная его натуру, они бы не выбрали простых путей решения проблемы. А теперь результат превзошел даже его собственные ожидания – и так ли важно уже, подсадная ли эта «утка» или реальная страсть? Тони теперь боится только одного – слишком глубоко провалиться в эти чувства. Он справился, переключил интерес на другого мужчину, но ханахаки понадобится до полугода, чтобы исчезнуть из организма. А за это время Тони может как окончательно разувериться в «больших и светлых» чувствах Бартона, что неизбежно приведет к рецидиву, так и снова безоговорочно влюбиться, и если Бартон уйдет от него, то это вызовет уже не ханахаки, а полную блокаду любых романтических эмоций. А жить «психологическим импотентом» Тони не хочет даже больше, чем умирать от неразделенной любви. Он снова оказывается связан по рукам и ногам, но на этот раз вверяет свою судьбу не Стиву Роджерсу, а Клинту Бартону.
Несмотря на очевидное ханжество и любовь к нарушению субординации, Бартон четко разделяет «рабочее» и «личное». В офисе, мастерских или на полигоне, когда они не наедине, он не выдает себя даже мимикой. Зато стоит им вернуться домой или задержаться на работе, Бартон или топит его в своих страсти, ехидных шутках, колких комментариях или дельных мыслях по тому или иному вопросу или просто подходит и целует после каждой встречи с Роджерсом. Снова – до подкашивающихся коленей.
– Бдишь? – но Тони уже не укоряет, а расслабляется и получает удовольствие.
– Заказал в типографии табличку: «Руками не трогать – оно кусается!», – соглашается Бартон, пожимая плечами как ни в чем не бывало.
И все это вкупе приводит к тому, что через месяц доктора обнадеживают Тони: его легкие почти очистились и можно смело переходить к восстанавливающей терапии. Он почти здоров.
Даже Джарвис не смог удержаться от подбадривающего хмыка:
«Вы не просто попали в редкую категорию излечившихся подобным образом, сэр. Думаю, ваш опыт вполне мог бы увеличить положительную статистику».
– Предлагаешь мне написать докторскую на эту тему? – Тони уже и правда может смеяться над этим.
«Хотя бы – разгромную статью для тех, кто не верит в любовь», – соглашается ИИ на полном серьезе. Бедный-бедный, наивный калькулятор, который о любых чувствах знает только то, что написано в интернете. Как бы он ни старался их эмулировать, а все равно никогда не испытает их так, как люди.
– А по-твоему, это – любовь? – философски вопрошает Тони, но Джарвис – целиком и полностью творение своего создателя, поэтому не разочаровывает.
«Если все то, что происходило с вами на протяжении этих месяцев, не она, то что же?» – может быть, действительно глумится, а может и правда не понимает, что у любви – десятки видов и самый разнообразный «срок годности». Тони не хочется вступать в полемику или часами разъяснять прописные истины – суть, какой бы ни была, от этого не изменится.
Он не хочет говорить об этом и с Бартоном, но тот опять решает высказать свое мнение до того, как его о нем спросят. Спустя месяц он зовет Тони на свидание. В своем, естественно, стиле: на поздний ужин заработавшийся Тони получает не витаминный салат, а горячую пиццу, вместо таблеток – бутылку пива, а совместный душ заменяют посиделками у телевизора с каким-то допотопным вестерном. Тони на все это может только скептично поднять бровь, ухмыльнуться в салфетку и поразмышлять о том, как еще можно использовать галстук с шеи Бартона, помимо прямого назначения.
