– Я сказал ему, но это не помогло. Ни мне, ни ему… – он коротко, неглубоко дышит под кислородной маской и не сводит с Тони взгляда больной собаки. – И я лучше умру, чем буду выпрашивать у него…

Он закашливается, а Тони только кивает.

– Да уж, попробуй такого заставить любить из-под палки.

– Однако теперь он знает… и я могу умереть без сожалений.

А вот это интересная мысль: в своей агонии Тони тоже доходил до чего-то подобного – он хотел бы не жалеть ни о том, что не сложилось, ни о том, что он оставляет после себя. Просто жить хотелось все-таки больше. Ну или умереть героем – он помнит. Но уж никак не – неудачником, который не смог взять под узды собственное сердце.

Он долго смотрит на притихшего Одинсона и пытается понять, почему тот не борется. Не злится, не ненавидит, но и не смиряется – как делал это сам Тони, когда пытался принять скорый неизбежный конец. И по разгладившемуся, посветлевшему вдруг лицу и успокоившемуся дыханию Тора видит, что тот не просто не смирился, а пошел еще дальше – он настолько превознес все свои чувства, что смерть от них ему кажется чуть ли не благословением. Что одна только возможность высказать эти свои чувства, проявить их, лечь из-за них на смертный одр, лишила Тора любого страха, любых сомнений и любых бесплотных надежд. Одинсон, может, и тянет на святого, но все равно слишком рано отращивает себе нимб.

Тони тоже шел по этому пути когда-то, но остановился в самом конце – ему не хватило совсем чуть-чуть – банальной уверенности в том, что все, что он сделал, он сделал правильно. Одинсон любит, и ради этой любви готов расстаться с жизнью без оглядки, а Тони цепляется за нее изо всех сил, но с таким апломбом, что ему от этой любви становится тошно, а смерть выглядит наивысшей несправедливостью и собственной низменной слабостью.

Вот только Тор может сколько угодно романтизировать все это, а реальность, меж тем, такова: они умрут. И неважно от собственной ли страсти или будут убиты чужим равнодушием.

***

Доктора дают Одинсону отсрочку всего в пару недель – как только приступы начнут повторяться, они проведут операцию. А вот для Тони они могут сделать гораздо меньше: для него второго шанса не будет – цветы прорастут так глубоко, что их невозможно будет извлечь, не нанеся организму непоправимый вред. На вторую операцию решались единицы, и после нее доживали свои недели в хосписе и на аппаратах жизнеобеспечения. Тони такая участь точно не нужна. Не нужны ему и психологи, которых опять настойчиво предлагают – он уже готов к смерти, нет нужды в переливании из пустого в порожнее.

Поттс подготавливает документы для подачи в суд, новость о кражах попадает в СМИ, и Тони начинают осаждать журналисты. Он отказывается от пресс-конференций, боясь закашляться не вовремя и выдать себя, но отвечает на пару-тройку вопросов, когда его ловят у входов в офисные здания. В такие моменты его отвлекает Бартон, что неизменно держится рядом – в черном костюме, галстуке и с выражением мировой скорби на лице он выглядит донельзя комично. Как будто он – не телохранитель именитого миллиардера, а сотрудник похоронного бюро: «Расступитесь! Мертвец идет!» Тони цепляется за черный юмор по отношению к самому себе и пытается бодриться: он успеет защитить свою компанию перед смертью – хоть какое-то утешение.

Собрание акционеров по случаю скандала выматывает его – члены правления говорят о «контрибуциях», подсчитывают прибыль и затраты от самого процесса, Обадайя настаивает на вендетте, а Тони мечтает оказаться в своей тихой мастерской – поспорить с Джарвисом насчет первого закона робототехники, выпить кофе с Брюсом, обсуждая почти законченный реактор, а Тора затащить в бар и накачать безалкогольными коктейлями – от греха подальше. Но вместо этого ему приходится убеждать акционеров в том, что ничего потенциально перспективного у них так и не украли, а Обадайю – в том, что «крыса» уже найдена и отправлена за решетку далеко и надолго.

А вот о последнем ему стоит подумать еще: да, Лафейсон вывел их на покупателей, однако само преступление это все еще не искупляет. Поэтому Тони решает, что уволить Локи под шумок будет недостаточной карой – если он оставит его в компании, то сможет заставить приносить ей пользу. Да и то, что он все еще останется на виду у Тора, точно не ухудшит безвыходную ситуацию. Хотя… стоит, наверное, спросить об этом Одинсона – Тони нутром чует, что от операции тот может отказаться, пестуя свою гордость и почти святые чувства. Надо проследить, чтобы тот ни в коем случае не смел «геройствовать».

Вечером после собрания он собирается отыскать его на привычном рабочем месте, так как из больницы его уже выписали, и находит – недалеко от офиса охраны. В уютном закутке и самозабвенно целующимся с Лафейсоном. Тони замирает на миг и на автомате делает шаг назад, натыкаясь спиной на грудь Бартона, что следовал по пятам. Он слышит его тихое дыхание у себя над правым ухом и сосредотачивается на этих мерных звуках, пытаясь осознать то, что видит. Пытаясь уложить в голове это.

Получается отвратительно плохо. Ему нужна целая минута, чтобы выйти из болезненного ступора, тихо развернуться и уйти незамеченным. На парковке он снова «зависает», пытаясь понять, отчего чужие лобызания заставляют его дышать через раз, колени – подгибаться от слабости, а желудок – скручиваться в нервный клубок. Бартон чуть ли не за руку усаживает его в машину, а потом везет домой. Молчит и даже не смотрит на него. О, Тони знает, что непременно услышал бы какой-нибудь едкий, но несомненно правдивый комментарий об увиденном, но рад, что Бартон все-таки молчит – ехидничать и сквернословить Тони может и сам. Может начать орать и обвинить Одинсона в мягкосердечии, а Лафейсона – в лицемерии. Может забиться в угол и жалеть себя из-за несправедливости этого мира вплоть до Второго пришествия. Но хвала всему пантеону святых, Бартон молчит и не провоцирует Тони ни на одну из этих реакций. Тони невыносимо больно где-то внутри, за ребрами, и он позволяет этой боли поглотить его целиком. Молясь, чтобы к особняку телохранитель привез уже хладный труп.

К его огорчению, по приезду он все еще жив, но Бартону опять приходится помогать ему двигаться. Тони знает, что этот шок пройдет, что после будут и гнев, и слезы, и новый виток смирения – он в конце концов поймет, что снова накручивает себя. Но первым делом, переступив порог, его скручивает пополам от сильного кашля и никогда еще так не пугавшей невозможности нормально дышать.

Бартон сажает его прямо на коврик у входной двери, уходит в ванную за пополнившейся аптечкой и уже через минуту колет его гормонами и седативными напополам со снотворным. Тони кашляет бесконечно долго – пока выхарканных цветов не начинает хватать на полноценный букет, но, когда усталость наваливается медикаментозной сонливостью, он хочет лишь посетовать своему телохранителю, все-таки превратившемуся в сиделку умирающего больного, на то, что наутро ничего не изменится. Факт останется фактом: кого-то можно полюбить в ответ и тем самым спасти, а кто-то навсегда останется заживо разлагающимся неудачником.

***

Несколько дней он старается не попадаться Одинсону на глаза. Во-первых, он не хочет слышать ничего о внезапно свалившемся счастье и о чудесном излечении. Не хочет, чтобы того, кому повезло меньше, жалели. А во-вторых, он все еще пытается утрясти это в своем сознании. Это – шанс на новую жизнь. Жизнь – саму по себе и жизнь – вместе с тем человеком, которого ты любишь до смерти. Тони не хочет знать, что сделал Тор, чтобы Локи наконец решился. О чем думал сам Локи, что смог вызвать в себе интерес к тому, кого идентифицировал «разовым развлечением на ночь». Он просто хочет перестать злиться на весь мир, не ненавидеть Стива за то, что тот никогда не мог дать ему подобный шанс, и не обижаться, совершенно глупо и по-детски, на Тора и Локи, нашедших свое счастье.

Но как бы он их ни избегал и ни прятался, а Одинсон – начальник охраны, и всегда знает, где находится самый ценный объект на их предприятии. Одинсон – простой парень с простыми принципами, мыслями и желаниями – конечно же, захочет поделиться своим счастьем со всем миром. За эти несколько дней слухи разлетелись по полигону подобно пожару в сухом лесу – да и как бы им не разлететься, когда улыбка Тора по ослепительности затмила даже улыбки Стива Роджерса – модели из рекламы зубной пасты. «Вот что секс животворящий делает», – угрюмо думает Тони, наблюдая, как Одинсон двигается к нему широкими шагами – поймал все-таки. Тор же, разглядев выражение лица начальника, оскал убирает, но в глазах так и светится осколок сверхновой.