– Не отдавай его федералам, – тихо говорит Одинсон, и у Тони подкашиваются ноги от очередной порции таких шокирующих новостей. Благо, что кресло оказывается под рукой, и он в него буквально падает, не в силах осознать подобное. И он об этом, конечно же, снова пожалеет, но все же просит:

– Рассказывай.

***

Локи Лафейсон был простым проектным архитектором – тем, кто сводил воедино то, что инженеры, обычно, чиркали на первых попавшихся бумажках, и представлял это в виде уже грамотно проработанного визуального макета. Это Тони мог пользоваться только воображением и отверткой, а для подавляющего большинства их заказчиков нужна была максимально подробная документация: начиная инструкциями и заканчивая контрактами на закупку. Лафейсон на общем фоне выделялся разве что умением болтать о чем угодно да какой-никакой харизмой, а в остальном был ничем не примечательнее еще десятка таких же «менеджеров». Работал на «Старк Индастриз» чуть больше года, носил пижонские очки в роговой оправе и старался подружиться с каждым, с кем контактировал в компании так или иначе. Как на его уловки попался матерый и побитый войной бывший «коммандос» Одинсон оставалось только гадать. Но Тони, в общем-то, интересует не это – где-то на середине рассказа Тора, он снова натыкается взглядом на злополучный колокольчик и вдруг спрашивает себя: а виноват ли в этом он? Чертова ханахаки была заразна, а Тони с Одинсоном, порой, могли видеться не по разу на дню – что, если Тор подхватил болезнь от него? Что, если Тони теперь в ответе не только за собственную смерть, но и за чужую?

Одна только мысль об этом вызывает у него такой сильный приступ тошноты, что он обрывает Одинсона на полуслове и несколько минут просто дышит, схватившись за голову и пытаясь успокоиться. Расшатанные нервы мигом отзываются паникой, и Тони тут же перестает представлять себе, на что именно он обрек другого человека. Не какую-нибудь проститутку, которые никогда не позволят себе влюбиться «по долгу службы», а знакомого, близкого человека. Это Бартон рисковал осознанно – у того вообще может быть иммунитет, если он уже влюблен взаимно, а случайное заражение, пусть и с редкой вероятностью заболеть – риск совсем неоправданный. Почему, черт возьми, Тони не подумал об этом раньше?! Ведь под угрозой находились все – любой мог наткнуться на него, кашляющего и отхаркивающего цветы – любой мог их обнаружить и прикоснуться по незнанию. Тони нужно было не самобичеванием заниматься, а запереться дома и там помирать!

Он не может теперь смотреть Одинсону в глаза, но слушает его севший хриплый голос.

– Мы всего-то и встретились пару раз на парковке. Поговорили ни о чем. Потом пропустили по стаканчику в баре, а наутро проснулись в одной постели. Он сказал: «с кем не бывает» и что отношения заводить не намерен – с тех пор я и маюсь. Не могу заставить себя не чувствовать. А когда мы его вычислили, появились цветы. Тони… Не отдавай его федералам. Пусть он останется здесь. Я должен видеть его, а он должен видеть, что со мной делает. Должен знать, что предал не только тебя, но и меня…

Где-то в логике Одинсона таится неувязка или, и вовсе, нелогичная глупость, но Тони не находит в себе сил возражать. Он точно так же хотел видеть Стива каждый день и точно так же ненавидел его за те чувства, что он в нем вызывал. Точно так же Тони был зол и ненавидел самого себя за эту чертову слабость. Он понимает. Поэтому и не спорит: приказывает оставить Лафейсона в заточении, а Тору обещает подумать, как решить этот вопрос наименее болезненным способом для всех сторон.

И он думает, прикидывает варианты, изучает собранную информацию, как о самом Лафейсоне, так и о его действиях, строит схемы в голове и отметает некоторые идеи. Агонизирующее сознание, работающее на полной мощности, отвлекает разве что Бартон, который все так же угрюмо молчит всю обратную дорогу до особняка и, только подъехав к воротам, невесело усмехается:

– Не думал, что ты будешь так загоняться по этому поводу.

Он, очевидно, сравнивает состояние Тони в плену и то, что происходит сейчас, намекая на разницу в депрессивных настроениях. Он, очевидно, удивляется тому, что собственная жизнь волнует Тони меньше, чем собственная компания. И он, очевидно, все еще считает, что для «великого Тони Старка» мир крутится сугубо вокруг только него одного и ни о ком другом он думать не может. Не подозревая, что для Тони, на самом деле, любые приоритеты давно уже смещены только в одну сторону.

– Когда сам начнешь отхаркивать цветы, тогда и расскажешь мне, как именно я должен загоняться, – огрызается Тони в ответ. Он хотел сказать не это, про компанию, но то, что все еще мучает его сознание, рвется наружу.

Он берется за ручку двери, собираясь выйти из машины, а Бартон снова ехидничает:

– Мне в тебя, что ли, влюбиться?

Тони замирает на миг, а потом резко оборачивается, собираясь ответить на подобную наглость так, что Бартон никогда больше не посмеет рта своего поганого раскрыть в его присутствии. В нем моментально вспыхивает такая злость, что несколько секунд он просто открывает и закрывает рот, силясь выбрать что-то наиболее доходчивое из того потока мата, что сейчас фонтанирует в его мозгу, а Бартон хладнокровно ждет, что ему скажут. Но Тони не знает, как это выразить, кроме как бранью. Кроме как криком, что ранит не только влезшего не к месту охранника, но и его самого. Поэтому он только машет рукой в бессилии, выходит из машины и торопится скрыться в доме.

«Приветствую», – откликается Джарвис. «Сэр, вам пришло письмо от…»

– Не сейчас! – Тони все-таки срывается, стремительно шагает в гостиную к бару и хватает первую попавшуюся бутылку, плещет в стакан и пьет залпом, надеясь потушить разгорающееся внутри пламя.

Он не замечает Бартона, неслышно подошедшего со спины, но от тихого твердого голоса чуть не роняет стакан.

– Только не говори мне, что еще кто-то заболел.

А Тони и не может – на этот раз он впадает в ступор от прозорливости своего телохранителя. Он, вообще, телохранитель или специалист по ханахаки?

– Я не… – еле выдавливает из себя Тони, оглядываясь через плечо. – Я не оставлял… следов… Я никогда не…

– Заткнись, – Бартон стоит всего в полушаге. Он уверенно поднимает руки и укладывает ладони на его щеки. – Ты ни в чем не виноват.

Бартон смотрит в глаза с непоколебимостью этого своего утверждения, с решимостью и злостью. Наверняка потому, что все-таки сетует на то, что платят ему за охрану, а разбираться приходится еще и с чужими истериками. Тони уже устал теряться в догадках, зачем Бартон все время провоцирует его, почему безбоязненно скалит зубы в ответ и отчего просто не оставит его в покое и не займется своими прямыми обязанностями. Он просто утыкается лбом в чужое плечо, прося кратковременную передышку от того, что валится на него снова и снова, и Бартон снова молчит, позволяя Тони пережить этот момент слабости.

Они наверняка поговорят об этом, но точно не сейчас, когда одному из них опять приходится собирать себя по кусочкам.

***

Следующие несколько дней Тони пытается вытащить себя из эмоционального и физического раздрая. Свалившиеся новости подобны гранитному валуну, что прошелся по нервам, а вновь начавшееся першение в горле и пока еще легкий кашель напоминают о том, что он все еще умирает. У него даже поднялась температура, которую не смогли сбить обычные жаропонижающие и пришлось вызывать врача на дом, но во всей этой кутерьме он упорно думает о чем угодно, только не о Стиве. Он не появляется на полигоне, а в лабораториях и мастерских ему составляет компанию только Бартон.

Из того, что нашли Поттс, Романофф и Джарвис, Тони заключает, что Лафейсон не воровал что-то крупное, грандиозное или инновационное из их разработок – не потому что дилетант в инженерном деле, а потому что мелкие усовершенствования или приборы сложнее отследить на предмет плагиата. Это творения Тони могли быть исключительными и совершенно новыми до каждого винтика и болта, а конкуренты зарабатывали на постепенном, но стабильном развитии своих старых технологий. Это чертов Индус, получив ракету, не имеющую аналогов, заработал бы миллиарды разом, а те, кто вели «теневую» игру, умели ждать и не торопиться, чтобы в итоге поиметь самый большой куш.