Беннер еще несколько секунд завороженно смотрит ей вслед, и Тони тут же морщится.
– И ты не вздумай, Брюс! Она – чертова бестия, что отправит тебя в ад!
– Весьма красивая бестия… – смущается Беннер, стараясь поддержать «боевое» настроение Тони. – Я не удивлюсь, если ты из-за нее… И давно ты мыслишь мистическими аллегориями?
– Это – не она! – рявкает он в ответ и тут же закашливается – его горло все еще слабо. И пока Брюс наливает ему стакан воды, продолжает возмущаться. – И я буду очень тебе признателен, если мы не будем говорить на эту тему. Поэтому надень защитную маску или скажи, что уже в кого-то влюблен.
– Я… нет, не влюблен, – отвечает Беннер. – О чем тогда поговорим?
– Ты восстановился в университете? – Тони хватается за мысль, что пришла к нему еще в пещере.
– Нет. Ты же знаешь, преподавание – это не совсем то, чем я хочу заниматься. Идти в чужие лаборатории или заново создавать свою…
– Я не о том, – Тони сразу же его перебивает. – Я хочу, чтобы ты работал со мной. У меня довольно широкий профиль исследований, и недавно я задумался об альтернативном источнике энергии – холодный ядерный синтез, Брюс! Там же еще конь не валялся…
Беннер поддерживает его энтузиазм и сам увлекается идеями Тони, позволяя втянуть себя в обсуждение теорий и практик разложения частиц. Он наверняка хочет, чтобы Тони сейчас как можно меньше думал о своем положении, и тот ему это позволяет. Что угодно, только бы не думать о Стиве и предстоящей встрече.
***
Роджерса приводит Бартон, и Тони сокрушается про себя, уже почти не злясь – у него связаны руки – прикажи он врачам никого к нему не пускать, загнется от скуки уже через три дня, прикажет Бартону не пускать только Стива – все равно, что признается. Все, что может сделать Тони, притвориться беззаботным и неунывающим. Максимально хорошо отыграть свою роль, чтобы у Роджерса даже мысли не возникло о себе любимом.
– Как ты, Тони? – Стив перепуган, но пытается держать свой страх под контролем.
Он спрашивает это, не дождавшись ухода Бартона, и тот тут же кидает на Тони оценивающий взгляд, считывая реакцию.
– Лучше всех, – бормочет он в ответ, пытается улыбнуться, а Бартону показывает средний палец. Бартон закатывает глаза и ретируется, пока Тони не перешел от жестов к словам.
– Вижу, ты уже подружился с телохранителем, – Роджерса немного отпускает, и он тоже робко улыбается, видя вспыхнувшего Тони.
– Даже побратался, – ехидничает тот, старательно отгоняя воспоминания о поцелуе Бартона в пещере. Тот все еще ничего не значит, но у Тони отчего-то теплеют щеки и сбивается дыхание.
– Ты и представить не можешь, как мы рады, что все обошлось, – Стив присаживается на край кровати, и Тони поспешно чуть сдвигается, чтобы тот не вздумал взять его за руку в жесте поддержки. «Обошлось» не все – Роджерс знает об этом. Это видно по лицу.
– Только без меня праздничную вечеринку не начинайте, – фыркает Тони, и Роджерс послушно соглашается.
– Без виновника торжества – никуда.
Они замолкают на несколько долгих секунд. Стив, очевидно, ищет слова для нелегкого разговора, который собирается начать, а Тони хочется, чтобы он молчал – одного его присутствия уже достаточно. Он пытается понять, что теперь к нему чувствует. Он боялся этой встречи, потому что думал, что легко себя выдаст, но он держится. Держится – улыбается, смотрит в глаза, ехидничает – все, как раньше. Он все еще может это скрывать. Но хочет ли? Теперь. Ведь, по сути, если разобраться, даже откровенный разговор с признанием и отказом могли бы помочь Тони быстрее отпустить эти чувства. Возможно, Стив бы сам помог – через боль от его сожалений, Тони смог бы найти в себе силы смириться и оставить все это в прошлом. Возможно, он бы разозлился и на него, и на себя, покричал бы в пространство палаты, выплеснул бы это, чтобы оно не копилось в нем грязным болезненным комом. Кто ж его знает? Тони не хочет говорить. Он сам все еще жалеет Стива и не хочет взваливать это на его широкие плечи.
– Тот вечер в баре в начале лета… Это же было не только из-за пари с Наташей? – Роджерс выдавливает из себя через силу. – Ты хотел поговорить… об этом?
– Ничего я не хотел, – быстро отвечает Тони. Чертов Роджерс не может даже назвать «это» своим именем – куда ему информация о том, что именно Тони хотел тогда сказать?
Он бы переживал из-за всего этого гораздо сильнее него. Мучился бы, изводил себя, о признании Барнсу и отношениям с тем не было бы и речи. Они бы просто медленно сходили с ума – один – от чужой любви, другой – от ее отсутствия. Хороша бы вышла картина. А что было бы с Роджерсом, если бы Тони не поехал в Индию, а просто захлебнулся однажды в собственной кровати кровавой рвотой? Что было бы с ним, когда он стоял бы над его могилой? Только сейчас Тони понимает, как правильно тогда поступил, смолчав. Он имеет право разрушать только свою жизнь и ничью больше. Он точно не должен вешать на Стива какие-либо ярлыки. И уж тем более должен прекратить на что-то надеяться. Он уже давно должен был вырвать из себя этот кусок плоти и наконец забыть! А не жалеть себя, плыть по течению, геройствовать или смиренно ждать смерти! Черт возьми, разве он не заслужил шанс на новую жизнь? Разве он заслужил такой конец?
Именно в этот момент он решает забыть о Стиве во что бы то ни стало.
– Это был всего лишь глупый спор. А о ханахаки… я не хотел говорить вообще – ни тогда, ни сейчас, – он говорит это с уверенностью и всей возможной искренностью. Так, чтобы Роджерс поверил. – Только я сам могу себе помочь, а ты знаешь, что ни сил, ни упрямства мне не занимать. Поэтому не вздумай меня жалеть или давать какие-нибудь советы.
– Дружескую руку помощи ты тоже не примешь? – Роджерс отвечает так же строго.
– Только если в ней будет стакан виски, – фыркает Тони, и напряжение тут же спадает.
Он мечтает о том, что однажды действительно сможет воспринимать Стива только как друга. Пить с ним, шутить, спорить, работать. И мысли не допускать о том, как на самом деле его хочет. Он очень хочет в это верить и старается дать эту надежду Стиву. В конце концов, тот ни в чем не виноват. Это прерогатива Тони – превращать свою жизнь в пьесу Шекспира.
Роджерс немного расслабляется, кивает на его предложение, начинает рассказывать о делах на полигоне, о том, что инженеры успели сделать с их машинами в его отсутствие, о новой закусочной недалеко от полигона и их восхитительных венских вафлях с медом, о, черт возьми, погоде, и Тони слушает. Слушает, силой заставляя себя воспринимать только слова, информацию, а не голос – тембр, интонацию. Не смотреть на него лишний раз, пуская воображение в полет, а мысли – не разбредаться. Он сделает из этого привычку, безусловный рефлекс, и будет тренировать их все оставшееся до выхода из больницы время. Тренировать себя, как собаку Павлова, и если будет плохо справляться, то готов применить даже электрошоковую терапию.
Последним, кто напоминает ему о Роджерсе и о ханахаки вообще, становится Бартон. После посещения Стива, тот пришел только поздним вечером, устроил себе гнездо из пледа в углу дивана, уткнулся в телефон, а когда Тони уже стал задремывать, Бартон тут же попытался лишиться высокооплачиваемой, о, очень высокооплачиваемой, работы.
– Смазливая мордашка – это все, чем он может похвастать, – он даже не смотрит на него! Тогда как Тони распахивает глаза, приподнимается на кровати и моментально начинает злиться. – Я ожидал большего. С твоей-то репутацией.
– А я не помню, когда мы перешли на «ты», и спрашивал ли я твоего мнения! – он задет за живое, да, и слишком бурно реагирует, забывая о привычном сарказме и начиная обороняться.
– Мне тебя снова поцеловать? – Бартон издевается без капли жалости. Лицо серьезное, а в глазах – смех, да и только.
– Обойдусь, – рявкает Тони. – А будешь выступать, переселю на коврик с той стороны двери или вообще уволю.
– Уволить меня может только мисс Поттс. Но ты можешь помечтать об этом, вместо того, чтобы мечтать о мистере «Смазливая мордашка», – Бартон усмехается, а Тони скрипит зубами от злости. – Спокойной ночи.
