Но как бы Кен ни старался, он не может его заткнуть: Фарфарелло вываливает на него абсолютно все до последней детали. Он говорит о звуках, которые издает Кудо, когда кончает. Когда прогибается в спине в виртуозной позе или раздевает партнершу. Он описывает вкус латексных предметов одежды и искусственной кожи плеток, ремней и браслетов. Вкус смазки на презервативах, вагинальной смазки и тех самых взбитых сливок. Вкус крови, пота и спермы – как будто Кен их не знает! Он восторгается многообразием не замечаемых ранее запахов, как заправская собака-ищейка: женский парфюм, сигаретный дым, ароматические свечи и запахи все тех же человеческих жидкостей. Он отмечает цвета, формы и размеры, но больше всего сосредоточен даже не на внутренних ощущениях, а на тактильных – гладкость шевелюр любовниц, шелковистость или грубость кожи под его пальцами, тонкость и влажность отверстий, в которых умудряется побывать, и, конечно же, ощущения от прикосновений к нему, его телу и его шрамам – как женщин, так и иногда самого Кудо.
Кена тянет блевать от каждого слова. Теперь на той картине он сюрреализм не только видит, но может его пощупать, попробовать на вкус и учуять его запах. И это все еще болезненно отвратительно. У него постоянно такое чувство, как будто он копается в огромном мусорном баке с пищевыми отходами – ищет бездомную собаку, что задыхается, погребенная под тонной этих отходов. Он слышит ее жалобный скулеж и вялые попытки прогрызть себе путь к спасению. Эта чертова собака – связь соулмейтов, Фарфарелло и Кудо, их принадлежность самим себе. Он слышит ее в каждом слове, что произносит и его психованный друг, и любвеобильный сосед, до последнего из которых Кен все еще пытается достучаться.
– Это отвратительно, – морщится Кен, роясь в карманах в поисках ключей от дома. Кудо, курящий у входа в подъезд, даже бровью не ведет. Зато с сарказмом сокрушается.
– Интересно, как бы я его остановил?
– А ты разве пытался? – Кен сцепляет зубы. Он уверен, что если бы Едзи захотел, он не уступил бы Фарфарелло.
Кудо невесело хмыкает в ответ, отправляет окурок в урну и не спеша, плавной походкой скрывается в наступающих сумерках. А Кен снова задумывается о том, насколько сильно можно бояться своего собственного соулмейта, чтобы позволить ему не только резать себя на его же глазах, но и заниматься сексом с одними и теми же партнерами одновременно. Насколько самому при этом нужно быть сумасшедшим, чтобы в процессе еще и получать от этого удовольствие. Или… насколько сильно нужно любить своего соулмейта, чтобы быть готовым пойти ради него на что-то такое?
***
Незаметно наступает зима. День рождения Кен встречает с гипсом на левой руке – скользкие ступени на одном из переходов через проезжую часть и уже почти забытая неловкость перед врачом в больнице. Кен тогда пожалел, что не сломал себе шею, но он опять был под убойной дозой обезболивающих, так что не поручится за ясность сознания и рациональность всех идей, приходящих в голову.
В канун Нового года в его дверь раздается стук, но на пороге оказывается не мрачный Фарфарелло, страдающий от наличия праздников в Его честь, а Наги – и вот кому Кен искренне рад. Первые несколько секунд – потом взгляд выхватывает осунувшееся лицо, синие тени под глазами и бескровные губы. Кен открывает дверь шире, а Наоэ еле слышно спрашивает:
– Можно… можно я останусь сегодня у тебя?
Он похож на выцветший прозрачный от времени лист бумаги. Бледный, исхудавший до костей и как будто долго и методично избиваемый. Кен не может спрашивать его о том, где тот пропадал почти полгода, почему не звонил, не заходил и даже Оми в редких разговорах ничего о нем не упоминал – невооруженным глазом видно, что это время не далось Наги легко.
Кен усаживает его на диван, разогревает собу и готовит горячий шоколад. Впихивает в руки тарелки и наблюдает, как Наоэ справляется почти с половиной – медленно, украдкой, через силу. Как будто прием пищи – механическое действие, не несущее в себе особой пользы. Но вот шоколад он заставляет его выпить весь до капли, а потом устраивает разомлевшее, согревшееся тело в своей кровати – парень наверняка давно нормально не спал. Он закутывает его в одеяло, сверху накрывает пледом, а сам устраивается на диване в гостиной, молясь, чтобы Фарфарелло и Кудо не проводили новогоднюю ночь в своей квартире.
Так и получается, но Кен все равно несколько раз за ночь просыпается от эфемерных звуков – то ли от болезненных стонов, то ли от придушенного подушкой плача. Каждый раз он хочет подняться и проверить Наоэ, но пока решается, засыпает опять. Проснувшись поздним утром, уже бесполезно корить себя за это, поэтому Кен принимается за приготовление праздничного завтрака в качестве извинений. С одной рабочей рукой получается долго и неуклюже, но ему некуда торопиться – впереди несколько выходных, да и Наги может изъявить желание помочь. Тот изъявляет: промывает рис и нарезает овощи, пока Кен воюет с индейкой. Они почти не разговаривают, перебрасываясь лишь будничными фразами, а за завтраком Кен включает телевизор, и давящая тишина наполняется нелепыми и неуместными сейчас новогодними песнями. Он прячет все тяжелые вздохи за чашкой чая и прекрасно понимает, что ни один из них не сможет молчать вечно. Просто в этой ситуации начать лучше Кену – сказать, что рад неожиданному гостю, что скучал и волновался о нем. Что Наоэ может приходить, когда захочет, и оставаться столько, сколько ему нужно. Что Кен ни о чем не будет спрашивать, но всегда выслушает, если ему захотят что-то рассказать. Простые слова, которые хочет однажды услышать каждый. Кен дает ему право выбора и иллюзию не-одиночества, когда тот захочет воспользоваться этим правом.
Наги остается с ним почти на все новогодние каникулы. По вечерам они смотрят какое-нибудь кино по телевизору или читают: Кен – очередную бурду в мягком переплете, Наоэ – статьи в интернете с телефона. Кен напоминает о том, что у него нет лимита на горячую воду, которая отлично спасает зимой, а Наоэ все так же помогает ему с приготовлением пищи, хотя не стремится выйти из дома даже до магазина. Кену удается вытащить его на прогулку лишь раз, а потом остаток дня он снова наслаждается чужим скорбным молчанием. Во всей этой ситуации напрягает Кена только одно – Наоэ больше не играет в компьютерные игрушки. А еще он прекрасно понимает, что это состояние не может не быть связано с отъездом Цукиено. Он хочет так думать, боясь, что могло случиться что-то похуже. Но ему остается лишь ждать – он верен собственным зарокам, он не будет давить на малыша ни беспокойством, ни любопытством.
Его терпение окупается примерно через месяц. После новогодних каникул Наги снова исчезает на несколько дней, но потом возвращается, снова остается ночевать, а уходит после полудня следующего дня. И с этих пор он наведывается раз в 3-4 дня на ужин, а по субботам ночует. Выработав такую схему, им обоим становится легче: Кен знает, когда ждать Наоэ, а тот знает, что его ждут. И как только они понемногу привыкают, страшная правда начинает открываться. Однажды немного неловко Наги пробалтывается, что заболел после отъезда Оми. И долго лечился. Чем болел и где лечился, Кен даже не будет гадать: он все больше убежден, что Цукиено и Наоэ – соулмейты, и разлука могла повлиять на них как угодно. Вполне вероятно, что вся та жизнерадостность, которой лучился голос Оми при редких звонках, напускная, а болезнь Наги, угрюмого, молчаливого и необщительного – депрессия или нервный срыв. Похоже, жизнь никогда не будет справедлива в отношении соулмейтов.
Начав говорить, Наоэ понемногу открывается дальше – рассказывает, что все еще принимает таблетки, но уже пробует восстановиться в университете и догнать пропущенный материал. А Кен не может не сказать ему то, что сказал бы любой: что все пройдет, он справится. В конце концов, если он не может поехать к Оми во время учебы, то после нее ничего задержать уже не сможет. Ему останется только ждать. Набраться сил, вернуться к привычной жизни и надеяться на новую встречу. Это еще не конец, не стоит опускать руки. Наги на это только вежливо кивает – наверняка слышал уже не раз, а Кен повторяет свое предложение – его дом и компания в любое время.
