В первый раз пожилая медсестра только качала головой, над его кровоточащими плечами. Злилась на «потерявшую всякий стыд» молодежь, но не жалела Кена – искренне сочувствовала. Показала, как соединять края ран, как обрабатывать и какие лекарства принимать, чтобы не получить от них зависимость. Кен был готов плакать от этого – от того, что помогают ему не по долгу службы, а как тому, у кого жизнь оказалась дерьмовее, чем у многих. С тех пор он старается выбирать знакомые лица, а незнакомым – лишь улыбаться, когда на их же глазах кожа сама по себе лопается, расползается, выворачиваясь наружу красным сочным нутром.
После таких ночей он старается не слушать шепотки за спиной в больничных коридорах и не замечать взгляды украдкой. Он боится садиться за руль собственного мотоцикла, понимая, что соблазн разогнаться, выйти на встречную полосу и разом закончить свои мучения будет слишком велик. Вместо этого он берет такси или шагает на автобусную остановку, чувствуя, что каждая клетка его тела наполнена болью. Он заходит в кондитерскую через дорогу от дома, покупает торт или пирожные и приглашает Оми на чай.
Невысокий улыбчивый сосед по лестничной клетке всегда легко переключал настроение Кена на более позитивное. Въехав год назад в эту аккуратную многоэтажку, Хидака недолго гадал, как школьнику позволили жить одному – родителей соседа он не замечал. Но познакомившись с «Цукиено-сан», выяснил, что студенту третьего курса токийского университета вовсе не обязательно жить с мамой и папой. Однако было что-то детское не только во внешности Оми – открытый взгляд, веселое настроение, увлечение компьютерными играми – все это напоминало Кену собственные радужные мечты о будущем в старшей школе. Он готов молиться кому угодно, чтобы этому жизнерадостному мальцу не пришлось однажды столкнуться с тем дерьмом, что любые мечты разрушает на раз.
Оми улыбается ему из-за чашки, с аппетитом уплетает и второй кусок пирога, и третий, а если и замечает что-то неладное, то никогда не лезет глубже, чем Кен того хочет. Просто искренне, от души, беспокоится, видя подрагивающие от боли пальцы, а потом утыкается лбом в чужое плечо в жесте поддержки, выпрашивая простую ласку. Малыш, может, видит и понимает гораздо больше, чем говорит, но не торопится сыпать соль на чужие раны. Сам Кен не хочет пока об этом говорить – ему хватает напоминаний в зеркале. В гардеробе, заполненном свитерами и водолазками даже летом, и в аптечке, укомплектованной сплошь бинтами и обезболивающими. Уже пять лет его жизнь только такая, но он не спешит посыпать голову пеплом или о чем-то жалеть – разбитое уже не склеить, но можно научиться сосуществовать со всем этим. С дерьмом, кровью и разрушенными мечтами о лучшей жизни.
***
Если Оми был соседом, о котором можно было только мечтать – заботливым, интересным, общительным, но ненавязчивым, быстро ставшим не просто соседом, а другом, то соседа сверху Кен был готов посадить на кол. Первые дни после переезда он даже не подозревал о его существовании, зато потом целую неделю подряд знакомился с его подружками. Которые громко, просто до неприличия громко, восхищались талантами этого соседа в постели.
Кен неделю терпел, слушал музыку в наушниках, стучал в потолок шваброй, а потом пошел «знакомиться». Хозяин «публичной квартиры» встретил его в одних штанах, чудом державшихся далеко под пупком, вежливо улыбался, попыхивая сигаретой, зажатой в зубах, и притворно сокрушаясь, сообщил, что раньше квартиру Кена занимал туговатый на ухо старичок, который, наверняка из мужской солидарности, никаких претензий к соседу сверху не имел. Кен скрипнул зубами, но на просьбу вести себя потише, ловелас лишь ухмыльнулся, блеснул сережками в проколотых сосках и скрылся за дверью. Правда почти сразу же вернулся, всучил рассерженному Кену нераскрытую упаковку берушей и посетовал, что предложил бы новоиспеченному соседу присоединиться как-нибудь к его секс-марафону, но «Едзи Кудо» предпочитает исключительно женщин. А «Кену Хидаке» он рекомендует следовать учениям буддизма и принять все это, как урок смирения.
Кен считал себя неконфликтным человеком – он целую неделю терпел – и решил последовать совету, но еще через неделю опять явился к Кудо. С теми самыми берушами и пообещал засунуть их этому проституту в то место, что и стало для них яблоком раздора. Кудо опять ухмыльнулся, вынес накладные наушники, весьма недешевой марки, кстати, и с чистой совестью продолжил трахать каждую встречную.
Так как Кен все же не хотел начинать полномасштабную кровопролитную войну, «уроки смирения» все-таки пришлось учить. Через раз – Кен продолжал периодически подниматься на чужой этаж – и получал через дверь диск с записью каких-нибудь рокеров или металлистов, игрушечный пистолет, снова беруши, а однажды даже силиконовую секс-игрушку в виде вагины и флакон смазки. Но даже краснея до корней волос – хорошо, не дилдо – Кен продолжал высказывать свое недовольство Кудо, встречая того на лестнице, в лифте, у подъезда и даже в той самой кондитерской через дорогу. Кудо продолжал выдыхать сигаретный дым ему в лицо, укладывал руку на его плечи и с обворожительной улыбкой разрешал ему «жить чужой личной жизнью, раз уж не посчастливилось заиметь свою». Кен был готов сломать ему руку в ответ на подобные предложения, но прекрасно понимал, что тогда шум будет продолжаться не только ночью, но и днем – количество желающих ухаживать за больным лишит его покоя окончательно.
И все только потому, что Кудо был вызывающе красив – высокий, с подтянутой фигурой, с ухоженными волосами до плеч, томным, притягательным взглядом и очаровывающей улыбкой. Которой, даже несмотря на все «но», Кен в итоге все же поддался – ведь своей харизмой Едзи мог двигать горы. Он любил женщин, а женщины любили его, а Кену оставалось только злиться, не высыпаться и, черт возьми, смириться с положением дел. В конце концов, будь это орущая на всю округу музыка, было бы гораздо хуже.
Кен сетовал, что не учел хорошую слышимость при переезде, но съезжать не стал. Ему нравился этот район – достаточно близко к месту работы, с подземной стоянкой и совершенно не в той части города, где можно было бы встретить бывших футбольных товарищей.
***
Скандала он смог избежать только благодаря заступничеству тренера. Пусть даже тот и ругался больше всех. Да, тесты на допинг и наркотики перед отборочными матчами – обычное дело, но никто из них, даже молодых и непутевых, не был настолько глуп, чтобы принимать что-то запрещенное. Однако четверо из команды получили положительный результат – и повторный тест загубили, а в независимой лаборатории подтвердили приговор. И все, что может думать по этому поводу Кен, это – недоразумение, ошибка, чья-то злая шутка. И уже потом, после собрания в клубе, понимает, что их подставили. Кто-то очень не хотел, чтобы все они или кто-то конкретно прошли этот отбор. Получили шанс попасть в профессиональный футбол и осуществили свою мечту.
Кен не может подозревать кого-то из соклубников – они были командой, и верили друг другу, хоть и боролись за место на газоне. Пусть уж лучше это будет ошибка – хоть в том же клубе, где они не следили за тем, что пьют. Кто-то мог просто хотеть, чтобы они расслабились и как следует повеселились, а не выбыли из Лиги с «волчьим билетом». В пьяном бреду не до многоходовых ловушек. Но в ту роковую ночь Кен лишается не только невинности, но и футбола. И он прекрасно знает, о чем жалеет больше. Он готов корчиться от боли и кровопотери до конца своей жизни, если бы это означало, что он все еще может стоять в воротах. Но решение комиссии и озлобленное лицо тренера настолько выбили Кена из колеи, что он не смог справиться с этой потерей.
Шок, стресс и осознание быстро переросли в тяжелую депрессию, которая закончилась тем, что он больше не мог смотреть на футбольный мяч без стыда. Все мечты о карьере, захватывающих матчах и сильных противниках рассыпались в пыль – любое напоминание моментально приводило к ассоциативному ряду: ночь, боль, стыд, черные следы на руках. Еще чуть позже – к полному разочарованию в самом себе – теперь можно было не мечтать о стипендии в университете, а дальние родственники, которые опекали его после ранней смерти родителей, были не настолько богаты, чтобы учить еще и «приживалу». Футбол, что был первой и чуть ли не единственной отрадой в жизни, стал новым видом боли и подтолкнул в никуда. Вывел на дорогу, где Кен мог достичь очень немногого и снова только собственными силами.
