Его похоть, да и любое желание прикоснуться к черным меткам, давно уже отошли на второй план. Его одержимость обрела причину, но причина эта оказалась непосильной ношей – они соулмейты. Каждый раз, когда Шульдих проговаривает это про себя, он вздрагивает от боли. И чем дольше это длится, тем сильнее он хочет от нее избавиться. Кен мог бы принести ему облегчение в одночасье, но, отвергая раз за разом, он лишь продлевает его агонию, и вот теперь Шульдих готов подумать о том, чтобы избавиться от страданий навсегда. Он не переубедит этого идиота – проще сдаться и забыть о нем, потому что никакие его старания не окупятся. Эта «овчинка» не стоит выделки. Если бы… если бы Кен изначально не был ему настолько привлекателен, то Шульдих давно бы посчитал, что с соулмейтом ему ох, как не повезло. Но ему и правда не повезло – еще немного и он пожалеет, что встретил его не только в первый, но и во второй раз.
Но пока внутри него все еще горит огонь – обжигает, разъедает и плавит что-то очень большое за ребрами. Он все еще не может смириться с тем, что его послал не кто-то из толпы, а соулмейт! Соулмейт! Который априори должен был ответить взаимностью. Который должен был понимать, принимать и чувствовать с полуслова. Черт возьми, Шульдих ведь не раз и не два наблюдал за тем, как такие пары сходились. А потом выглядели до безобразия глупо, уныло, счастливо и влюбленно. Он не верил в это – думал, это всего лишь гормоны. Но на деле все оказалось совсем не так. Оказалось, что подобную необходимость можно испытывать. Оказалось, что можно не только быть безумно счастливым со своим соулмейтом, но и отвратительно несчастным.
Одного он только не может понять: неужели в Кене не шевельнулось абсолютно ничего? Неужели он всегда был ему настолько неприятен, что не проскочило даже ни одной искры симпатии? Хотя бы примитивной – ко внешности, голосу, манере поведения. Ведь Шульдих так гордился своим обаянием, которое никогда не давало осечек. Но споткнулось оно именно на его соулмейте. На гранитной стене, которую ни обойти, ни перелезть, ни разрушить. Вот теперь Шульдих почти в отчаянии.
Он наконец устает злиться, истерить и метаться из стороны в сторону. На этот раз он дает передышку не Кену, а себе. Ему нужно выдохнуть хотя бы на мгновение, отрешиться и еще раз хорошенько подумать: стоит ли оно того. Если Кен так и продолжит упираться, что принесет им эта борьба? А если сдастся, то будет ли Шульдих тем самым глупым, наивным, влюбленным идиотом? Смогут ли они когда-нибудь избавиться от этих черных меток? Смогут ли доверять друг другу? Вот эти вопросы он откладывает на какое-то время, а прямо сейчас хочет наконец расслабиться и забыть обо всем. И поможет ему в этом, конечно же, проверенное средство – алкоголь и секс.
Но если насчет выпивки в первом попавшемся баре он не сомневается – очень много выпивки – то над сексом теперь стоит подумать. Не станет ли это последним камнем на крышке его гроба? Или превратить это в очередной убийственный аргумент – на Хидаке свет клином не сошелся? Разозлит ли это Кена до такой степени, чтобы он больше никогда не захотел этих ран, или новую метку он примет со смирением, как знак того, что и сам Шульдих смирился и отпустил его? Гадать бесполезно – стоит проверить опытным путем. Он напьется так, чтобы наутро снова не вспомнить случайного партнера, а перепихнется прямо там, в туалете замызганного бара с весьма посредственной официанткой. Ему почти противно от того, что он делает, и безумно интересно узнать реакцию Кена. Шульдих входит в раж и отказывается анализировать свои действия с текилой в желудке.
Он даже думает о том, чтобы повторить быстрый секс в туалете с кем-нибудь из посетителей бара, и выходит на улицу, в глухой тупик за баром, немного подышать холодным воздухом и протрезветь. И здесь он не один такой – стайка малолеток на входе еле стоит на ногах, а в тупике – две или три пары, упорно пытающихся то ли целоваться, то ли не уснуть на плече друг друга. Шульдих усмехается себе под нос, закуривает и глубоко дышит, ожидая, пока пространство перестанет плыть перед глазами. Но оно не только плывет – оно вдруг взрывается яркой болью в затылке, звездами перед глазами, и резко бросается в лицо, когда Шульдих падает на землю от удара со спины.
Он с трудом переворачивается, тут же сатанеет и только из-за алкоголя, что придал сил, умудряется оттолкнуть ногой тело, которое пытается снова на него наброситься. Напавший молодой парень тоже еле стоит на ногах и так же плохо ворочает языком, но из пьяных гневных выкриков Шульдих понимает, что эта официантка была чужой девушкой и ее не стоило трогать. Ха! Что за глупости? Эта дуреха сама к нему подошла и непрозрачно намекнула, а Шульдих никогда не отказывается от того, что предлагают, так что ни в чем себя не винит. И не позволит валять себя в грязи.
Он еще раз энергично бьет ногой, сбивая пьяного парня на землю, а сам наконец поднимается. Он с превеликим удовольствием выместит злость на этом ублюдке. Весь свой стресс, свои боль и отчаяние. И даже не побоится не менее пьяных свидетелей, которые то ли полицию собираются вызывать, то ли кричат, подбадривая дерущихся. Шульдих пьяно ухмыляется, что злит парня еще больше – тот снова обрушивается на него с кулаками, а Шульдих не только отвечает ударом на удар, но и опять укладывает оппонента на асфальт. С коротким чавкающим треском сломанной кости – вот теперь парень поднимется не скоро. А Шульдих, кажется, не скоро снова пустит в ход кулаки – тупик заливает красно-синим светом и воем сирены полицейской машины. Его моментально оттесняют к стене, разворачивая лицом в кирпич, а парню вызывают скорую помощь, и Шульдих больше не злится, но хохочет и неистовствует – вот в итоге к чему все привело! Он все-таки окажется в тюрьме за то, что никогда не совершал!
***
Статный гайдзин на пороге представляется как «Брэд Кроуфорд». Сразу после слов о тюрьме и предложения поговорить в квартире. Онемев на целую минуту, Кен только кивает и ведет пришедшего в гостиную. Кроуфорд кратко осматривается, садится в центр дивана, закидывает ногу на ногу и предупреждает, что будет говорить только по делу. О том, что он знает, кто такой Кен и что произошло между ним и Шульдихом. Что сам Шульдих – его не только самый ценный сотрудник, деловой партнер, но и почти друг. И что по предварительным заключениям адвокатов, Кроуфорд лишился этого партнера как минимум на два года – пьяная драка закончилась одной нелепой смертью из-за перелома шейных позвонков, которую его адвокат сможет выставить как причинение смерти по неосторожности. Он говорит, что ни в чем не обвиняет Кена, но хотел бы, чтобы тот подумал о том, что именно привело ко всему этому. Чье именно отчаяние вырыло могилу неизвестному человеку. А после этого Кроуфорд спокойно поднимается на ноги, вручает Кену свою визитку на тот случай, если ему будет интересно, как идет дело, когда суд и можно ли будет навестить Шульдиха, и уходит, аккуратно притворив за собой дверь. А Кен, тяжело сглотнув, опускается в кресло – ноги снова не держат.
Ему хочется то ли расхохотаться, то ли взвыть в голос – похоже, этот ад никогда его не отпустит. Шульдих уже возвел все страдания Кена в степень и наверняка не успокоится, пока не сведет его в могилу. Пока не заставит страдать так, что именно в нем Кен будет видеть не только источник всех своих бед, но и спасение от них же. Он снова вынудит его, заставит, спеленает по рукам и ногам, навязывая боль и наслаждение. И сколько бы Кен ни просил остановиться, Шульдих будет непреклонен. Вот теперь это не навязчивое преследование, доказывание своей правоты и причинение неосознанной боли, это действительно изощренное насилие. Он снова и снова обвиняет Кена в том, в чем он не виноват. Он не виновен в том, что его опоили, не виновен, что оказался в чужой постели, что покрылся черными пятнами и, черт возьми, в том, что его соулмейт кого-то случайно убил! Кен здесь ни при чем! Тогда почему, почему он должен переживать все это снова и снова?!
Он не знает и не хочет об этом думать. Кое-как справившись с истерикой и шоком, он долго сидит в кресле, растирая виски. Стараясь концентрироваться только на головной боли, а не на том, что его гребанный соулмейт, напившись… и потрахавшись… кого-то… На этом все его мысли останавливаются, а сознание затягивает черной пеленой обморока.
