Он поздно спохватывается, поняв, что, возможно, наговорил лишнего и чересчур грубого, но уже поздно замолкать и извиняться еще и за это – его несет, а Кен медленно, но верно багровеет от гнева. И довольно быстро срывается – он залепляет Шульдиху такую пощечину, что тот всерьез опасается вывиха челюсти. Дергается в сторону, переступает с ноги на ногу и хватает за полыхающую огнем щеку с осторожностью. Вскидывает голову и открывает рот, но теперь очередь Кена кричать, злиться, истерить и обвинять. Именно это он и делает, рыча, брызжа слюной и матерясь. Рассказывая все без прикрас – как пил, стараясь не захмелеть, как не видел ничего вокруг и не помнил себя, как просил его остановиться… Просил! А утром оказался вывален в дерьме! И снова, и снова, и снова окунался в него все глубже и глубже с каждой ночью! И виноват в этом только Шульдих! Потому что пьет все, что горит в немереных количествах, и ебет кого попало, не слушая возражений! Что он… что он вообще может быть заодно с теми подонками, что опоили Кена! Он ведь не обязан ему верить и не верит, что все это – только совпадение! Что виноват случай – и никто иной!

Вот этого уже не может выдержать Шульдих. Он снова отталкивает Кена к стене и теперь сам готов ударить, чтобы прекратить эту обоюдную истерику или устроить полноценную драку, но Кен брыкается что есть сил и в итоге вышвыривает его за дверь с неизменным «убирайся!!». Шульдих готов в пыль разнести любую физическую преграду, но сквозь щиты Кена он так и не может пробиться. Вскипев, закричав и не дождавшись ответа, он вынужден отступить снова. И только вернувшись в свою квартиру, успокоившись и выпив, он понимает, что это противостояние может длиться не недели, а месяцы и годы. Что Кен может так и не признать его в конце концов. Что единственное, к чему они придут, это полное игнорирование друг друга. И это первый раз, когда он пугается будущего, что его ожидает.

***

Он действительно вытрахивает ему мозг. Мучает и морально и физически, раз за разом появляясь на глаза. Настаивая на чем-то, убеждая, доказывая. А Кен не хочет ни слушать, ни понимать. Он не строит из себя жертву, он ею и является! И чем сильнее Шульдих давит на него, тем больше Кен уверен, что однажды он и правда пойдет в полицию. С заявлением о насилии и преследовании. Уверен, что однажды сбежит на край света, только бы не видеть, не слышать, не знать. Уверен, что уже очень скоро будет готов устроить себе лоботомию, только бы забыть о том, что произошло, забыть о своей жизни и о собственном соулмейте

Все это он говорит Шульдиху открытым текстом, но тому же все еще неймется. Он не успокоится, пока окончательно его не уничтожит. Пока не вынудит его сотворить что-то непоправимое, что-то, что он уже никогда себе не простит. А Кен не пойдет на сделку с собственной совестью, он просто вычеркнет его из своей жизни и больше никогда не допустит, чтобы к нему прикасался хоть кто-то.

Отвлечься в накаляющейся обстановке, как ни странно, помогает не только Фарфарелло, – вот об их отношениях с Кудо Кен тоже старается не думать, – но и Оми. Парень заглядывает в его квартиру чаще, очевидно, понимая, как соседу сейчас нелегко, и еще чаще – вместе с Наги. Кен не может смотреть на них без улыбки – не только из-за заботы о его страждущей персоне, но и потому, что связь Цукиено и Наоэ правильна, гармонична и приятна. Он даже не думает о том, могут ли те быть соулмейтами, он просто рад, что у кого есть такой человек – понимающий и поддерживающий.

Он видит их улыбки, обращенные друг к другу, слышит боевые кличи, когда они сражаются за одну команду в любимой компьютерной игре, замечает, как они вскользь касаются друг друга, подтверждая, что оппонент – вот он, на расстоянии меньше сантиметра. Им как будто уже не нужно никого искать – они уже нашли самих себя в товарище. Удивительное равновесие и небывалое взаимопонимание.

Кен завидует им белой завистью – в детстве у него не было такого друга, а после того, как он ушел из футбола, постепенно потерял связь и с Казе – единственным, кому он всегда доверял. А еще он считает себя жалким, эгоистичным вуайеристом – видеть это, прикоснуться, быть хотя бы самую малость вовлеченным – как никогда греет душу. Особенно, в тяжелые минуты. Поэтому Кен все больше отвлекается на них, а о Шульдихе старается не думать – хватает и того, что он ему снится.

Сначала Кен был под завязку накачан успокоительными, и первые несколько дней после памятного скандала по ночам проваливался в черную бездну без сновидений. Потом начал пить, но похмельные утра становились тяжелее из раза в раз, и это способствовало только накоплению стресса, а не приносило облегчения. Он постоянно просыпался, безутешно глотая слезы от призрачных смутных видений, которые не запоминал. Отказавшись же от какого-либо химического воздействия, он заново познакомился с кошмарами. Теми, которых никогда раньше не видел, но которые заставляют его лезть на стену, а его гнев и боль – накапливаться как снежный ком. Он не удивлен последовавшей лавине и понимает, что скоро его депрессия выйдет на второй круг. Замкнется сама на себе, и тогда спокойной жизни ему не видать. Он прекрасно знает, каким нервным, мнительным и раздражительным может быть.

Это состояние не исчезнет само по себе. От него нет лекарства, и как долго оно продлится, Кен не знает. Все, что ему нужно это хотя бы частичное забытье и несколько недель абсолютного покоя, которых чертов соулмейт ему не даст. Даже после очередной встречи с выяснением отношений. Ведь эти встречи не закончатся – Шульдих будет давить, пока не сломает. Этого он хочет? Чтобы Кен признал, что они оба виновны? Чтобы оба забыли обо всем и начали с нуля? Начали что, отношения? Как, ради всего святого, он себе это представляет? Такими, какими они были до того злополучного поцелуя – разговоры, встречи, свидания? Кен уже знает о нем предостаточно и не хочет видеть его в своей жизни. Он даже думать боится о том, чтобы Шульдих снова к нему прикоснулся – к его черной коже, которую он сам же и сделал таковой. Кена тошнит от одной мысли. Или это будет вечная ненависть? Тоже не вариант. Лучше бы им разойтись в разные стороны и больше никогда не встречаться. В конце концов, Кен однажды сможет об этом забыть, сможет вернуться к прежней жизни и снова сможет терпеть боль – пусть гайдзин продолжает прыгать из койки в койку – Кен смирился с этим годы назад, вытерпит. Лишь бы только Шульдих и сам все это осознал…

На этот раз проходит почти две недели, прежде чем он дает о себе знать – вечером Кена никто не караулит у мастерской, никто не стучит в дверь квартиры, но в спальне, расправляя одеяло перед сном, Кен вдруг чувствует знакомое жжение, которое медленно ползет по руке. Он идет в ванную и в легком ступоре наблюдает, как рядом с локтем образовывается длинная глубокая царапина – грубость, желание сексуальной разрядки и равнодушие к личности партнера. Так обычно дальнобойщики трахают шлюх на заправках. Кен морщится и вздыхает почти с облегчением – вернуться. Им нужно все забыть и вернуться к тому, что было. Ничего другого его облегчение не может значить. Он ни в коем случае не будет сожалеть. О чем-либо.

Он готовится к тяжелой ночи в ванной, но на этот раз Шульдих ограничивается лишь одним партнером и одним разом. И за этой ночью следуют еще три спокойных, пока на четвертый вечер в его квартире снова не раздается стук в дверь. Кен сжимает голову руками, чертыхается, молится про себя неизвестно кому, чтобы за дверью оказался не его соулмейт, но идет открывать.

И его молитвы услышаны – на пороге оказывается совсем другой гайдзин: высокий, статный, в костюме и очках. И он – не какой-нибудь промоутер и не новый управляющий их жилым комплексом, он – знакомец Шульдиха, потому что дает это понять всего одной фразой.

– Он в полиции, и его наверняка посадят.

***

Этот мелкий, наглый, эгоистичный… ублюдок смеет поднимать на него руку! Да, Шульдих его довел, но он больше не знает, как достучаться, докричаться, пробиться к Кену сквозь его обиду. Он просто упрямый тупоголовый баран! И Шульдих уже начинает сомневаться, что тот такой ему нужен.