– Вытрахать мне еще и мозг… Ты не перед чем не остановишься, да? – Кен откладывает миску и венчик в сторону, вытирает руки о фартук, а потом, как бы невзначай, перекладывает разделочный нож поближе к себе.

– Именно, – Шульдих кивает, подозревая что манипуляции Кена не остались не замеченными ни для него, ни для Фарфарелло, который мешает его планам одним своим присутствием. Поэтому Шульдих оборачивается и тактично предлагает: – Прогуляйся за попкорном. Без тебя не начнем.

Фарфарелло демонстративно фыркает и усаживается за стол, а Кен складывает руки на груди, закрываясь от них обоих. Со зрителями или без, предстоящий спектакль снова будет фееричен.

***

Истерика опустошает его. Недолгая лихорадка отнимает последние силы, а разговор с Фарфарелло изымает неприкосновенный запас. Кен ощущает себя футбольным мячом с «грыжей» – бесполезной полостью воздуха под резиновым покрытием. Ему кажется, что он уже выстрадал все, что можно, но также понимает, что короткий штиль после бури не гарантирует вечного спокойствия. Он выдохнет, поспит, посверлит пустым взглядом стены, а потом его накроет заново. Новой порцией боли, злости и жалости к самому себе.

Он не хочет мириться с этой правдой, он хочет, чтобы Шульдих оставался всего лишь любвеобильной блядью, пытающейся добавить его в свою «коллекцию», а не был тем, кто однажды принял участие в том, чтобы разрушить его жизнь. Но какой смысл в самообмане? Он уже знает, что дальше все будет развиваться по самому хреновому сценарию. Его опоили в баре, Шульдих «подцепил» почти бессознательное тело, спьяну не разобрал, что там бормочет его партнер, а поутру забыл, как насильничал. Кого в этом винить: всех или никого? Единственное доказательство – у него на коже, которое и появилось-то только благодаря тому, что Кен испугался незнакомых ощущений – кайфа от наркоты, секса с парнем и близости с соулмейтом. Кого винить за испытанную боль, если он уже знает, что Шульдиху все равно, с кем спать? Разумом он понимает всю тщетность притязаний к одному единственному человеку, а потрясенное сердце жмется в самый угол клетки из ребер и воет не своим голосом, чтобы его оставили в покое. Кен неистово этого желает – оставаться наедине с самим собой как можно дольше: не видеть, не обсуждать, не анализировать.

Но разве ему это позволят? Через неделю чертов гайдзин снова на его пороге, и Кен хочет выйти в окно или Шульдиха отправить в недолгий полет вместе со стеклопакетом – времени, проведенного в больнице или тюрьме, будет предостаточно для принятия какого-либо решения.

– Я повторял это тебе уже не раз, и теперь мой ответ не изменится: оставь меня в покое, – Кен избегает смотреть в глаза – зависает взглядом на рыжих прядях, упавших на правое плечо.

– Не дождешься, – Шульдих цедит сквозь зубы, а со стороны Фарфарелло слышится удовлетворенный хмык.

Вот Фарфарелло был единственным, кто хоть немного радовал Кена в этой ситуации. Он почти буквально не отлипал от него целую неделю – то ли все-таки сочувствовал, то ли наслаждался чужой драмой, а может, и вовсе, старался быть ближе из-за Кудо, который и сам вляпался в беду с соулмейтом. Кен не ждал от него сочувствия, не собирался и кормить чужих мазохистских демонов, но был бесконечно благодарен за компанию – Фарфарелло отвлекал от бесконечного самоедства и подогревал здоровую ненависть к источнику боли. А если ждал, что Кен всерьез задумается о самоубийстве, то прогадал – вот уж точно не из-за какой-то шлюхи.

– Тогда посмотри-ка сюда, – Кен делает несколько глубоких вдохов, успокаиваясь, и выставляет черные предплечья вперед на всеобщее обозрение. – Ты все еще мне противен – иначе метки бы исчезли после поцелуя.

– Потому что это было внезапно, – Шульдих упрямится, но и Кен, и Фарфарелло слышат легкую дрожь в его голосе. Его слабость и страх того, что Кен может быть прав.

– Не надейся на повторение, – предупреждает он. – Я тебя ненавижу, и это не изменится.

– Не зарекайся, – Шульдих шагает вперед, позволяя гневу подняться волной, и уже действительно готов к рукоприкладству, но кто ж ему позволит?

– Проваливай, – Кен не двигается с места и не отводит глаз от рыжего ублюдка, оказавшегося его родственной душой. – Ты мной воспользовался, принудил, а потом пять лет заставлял истекать кровью чуть ли не каждую ночь. Правда думаешь, что ты мне такой нужен? Что я поверю в то, что ты сожалеешь, что ни в чем не виноват, и что теперь будешь любить только меня одного? Ты, чертов ублюдок, исковеркал всю мою жизнь и до сих пор продолжаешь это делать.

– Следи за своими словами, Кен. Как бы не пришлось о них пожалеть, – Шульдих хищно щурится, ощущая, как злость разъедает его внутренности кипящей кислотой почти не метафорически.

– Я жалею только о том, что встретил тебя. Поэтому давай ты вернешься туда, откуда пришел, и больше никогда не вернешься, – предлагает тот, наивно надеясь, что его послушают. Он знает, что Шульдих может и не согласиться с этим так просто. Что обязательно еще раз вынет из него душу, а руины обратит в микроскопическую пыль. – Можешь трахаться с кем хочешь, мне плевать – я уже привык к боли, но видеть тебя, говорить и знать о тебе больше, я не хочу. Убирайся.

И если сейчас Шульдих его не послушает, Кен уверен, ему даже не придется просить Фарфарелло о помощи, чтобы выкинуть этого горе-соулмейта из своей квартиры. Шульдих, по всей видимости, тоже это понимает – видит, что Фарфарелло подобрался, что его единственный глаз налит огнем и жаждой крови. Поэтому сдерживается изо всех сил и все-таки кивает.

– Хорошо, я уйду сейчас, но мы поговорим снова. И ты действительно пожалеешь обо всем, что мне сегодня наговорил.

Он круто разворачивается и уходит, хлопнув дверью так, что в прихожей падает вешалка с одеждой. Кен вздрагивает, тихо медленно выдыхает скопившееся раздражение и устало приваливается к плите. Этот разговор вымотал его почти так же, как неделю назад. Эти чувства стали для него новым источником боли. А этот человек превратился из небольшой назойливой проблемы в катаклизм планетного масштаба. Но сколько бы Кен ни сокрушался по этому поводу, он знает, что это еще не конец – Шульдих явится снова и снова будет говорить о произошедшем. Впору купить билет на первый попавшийся рейс и бежать, пока от сердца, души и тела хоть что-то осталось.

***

– Скажи, что у вас все закончилось не так по-дурацки, – пока в духовке запекается что-то отдаленно напоминающее печенье, Кен и Фарфарелло перебираются на диван в гостиной.

– Я, в отличие от тебя, от боли не бегу. Для меня это – награда, – Фарфарелло в кои-то веки выдает связную мысль, но любые надежды на его сознательность быстро тают – стоит только ему закатать рукав, обнажить новые метки и кровожадно ухмыльнуться. – И ее было и будет столько, что Бог, по сравнению со мной, ничтожество!

Кен оторопело моргает несколько секунд, пытаясь осознать услышанное, но не хочет ни верить, ни понимать чужие слова и поступки.

– То есть… вы договорились об этом? Ты даешь ему… мораторий, пока получаешь такую «пользу»? – это и правда не укладывается в голове. Кен теперь в лицо знает того, кого ему стоит «благодарить» за свои метки и шрамы, а Фарфарелло продолжает наслаждается болью, что они приносят, после того же знакомства. Кто из них сумасшедший?

– Именно, – тот кивает, потом принюхивается, и Кен торопится вернуться на кухню. И пока возится с противнем и сахарной пудрой – прикрыть чуть подгоревшие бока незамысловатой выпечки – пытается еще раз все обдумать.

– Прости, но я этого не понимаю, – ему лучше быть искренним и сказать об этом сразу, чтобы потом не ждать подвоха от оппонента на треке – с этого психа станется.

– Я и не жду, – Фарфарелло не морщась глотает обжигающий чай и снова улыбается.

– Но, надеюсь, ты не будешь против, если я спрошу мнение Кудо об этом? – он, черт возьми, привязался к этому психу. И думал, что, может быть, соулмейт вернет тому немного «психического здоровья», но оказалось, что соулмейт этот тоже подлец каких поискать.