Он сломлен. Он слишком устал от этой боли. Он опустошен и раздавлен истиной, которая сегодня открылась. Он отказывается ее принимать – хочет уснуть, и чтобы все случившееся оказалось сном. Ему удается сделать это на несколько часов – провалиться в черное марево забытья, не думать ни о чем и ни о чем не помнить. Но когда он все-таки открывает глаза, когда опять слышит настойчивый звонок в дверь, он может только молиться, чтобы его больная фантазия так и осталась больной фантазией, а не оказалась реальностью, с которой Кену теперь придется жить.

За окнами – синие сумерки и довольно поздний вечер, а за дверью оказывается Фарфарелло. Со шлемом в одной руке и с бумажным пакетом из кондитерской – лень и чревоугодие – одни из его любимых смертных грехов.

– Ты не пришел на трек, – Фарфарелло звучит угрожающе, но с пакетом выпечки угроза эта немногого стоит. Особенно тогда, когда он замечает бинты на руке Кена и тут же расплывается в безжалостной садистской улыбке. – О-о-о…

Кен же на автомате шагает в сторону, пропуская гостя, а потом устало бредет на кухню, отрешенно замечая отголоски громкой музыки и женского смеха, раздающиеся из квартиры сверху. Он набирает воду в чайник, ставит его на плиту, а сам усаживается за стол, все еще не понимая, зачем он все это делает. Зачем пытается жить по-прежнему тогда, когда его жизнь уже ни за что не станет такой, как раньше.

Фарфарелло устраивается за столом напротив него. Закатывает рукава водолазки и вытягивает руки по столешнице, демонстрируя метки своего соулмейта и шрамы, что оставляет сам себе. Он с восторгом относился к любому людскому пороку, воспринимая их как плевок человечества в сторону всего божественного, чистого и праведного. Однако в собственных способах «оскорбления Бога» был весьма избирательным. Не пил, не курил, не употреблял наркотики, не спал с кем попало, предпочитая всему этому лишь самоистязание – осквернение «храма Божьего». Его логика в этом была убийственно проста: Бог дал ему соулмейта, соулмейт предает его, награждая метками, он вырезает эти метки со своего тела, болью и кровью очищая себя и обвиняя в них только самого Бога. Фарфарелло получает от этого извращенное удовольствие, и даже не думает выбираться из этого замкнутого круга. И он демонстрирует ему свои метки, показывая, насколько эта боль может быть желанна, насколько правильна и божественна. Но если бы он только знал…

Кен вдруг вздрагивает, внезапно осознав, что чайник закипел и уже давно неистово свистит. Что Фарфарелло не отрывает от него пристального, жадного, ищущего взгляда. Что музыка сверху стала громче, но медленней, а значит, совсем скоро будут слышны только стоны и вскрики. Он «отмирает», неуклюже поворачивается, чтобы выключить плиту, наливает в чашки кофе, ставит их между все еще разведенными руками Фарфарелло, а потом замечает, как на чужом левом запястье медленно расцветает пятно кирпично-красного цвета – скука, усталость, обязанность – то, что сейчас чувствует его соулмейт к своему партнеру.

– Это отвратительно, – он с трудом глотает горячий кофе, не чувствуя вкуса, но не может оторваться от этого зрелища. Фарфарелло же только усмехается зловеще и реагирует уже известным Кену способом.

– Это – его грех. Мой грех. И грех самого Бога, – он произносит это почти с благоговением, и Кен знает, что сегодня ночью обливаться кровью будет уже не он.Ну, наверное.

– Да? И никак иначе? – в его голову приходит неожиданная, сумбурная и даже, наверное, сумасшедшая мысль, но он не может отделаться от ощущения, что все тут не так уж и просто. Что Фарфарелло может что-то скрывать там, за этой своеобразной маской протеста и отступничества. – А если это он? Если он – у тебя под боком и ты знаешь его в лицо? Ты все еще сможешь это терпеть?

Он кивает головой в сторону, намекая на своего любвеобильного соседа. Конечно же, к примеру, но он действительно хочет знать, сможет ли Фарфарелло с этим справиться? Сможет ли он сам справиться теперь, когда знает, кто уготован ему в пару.

– Проверим? – взгляд Фарфарелло тут же вспыхивает огнем. Наливается кровью, яростью и азартом.

Он тоже может предположить, сколько именно людей на всем земном шаре именно в эту минуту занимаются сексом, и точно так же, как и Кен, не спешит обманываться невероятным совпадением. Но он очень хочет знать, каково это. Хочет выяснить, кто тот, что уже не первый год наполняет его жизнь болью и блаженством одновременно. И он не станет ни сомневаться, ни ждать ни секунды.

Кен не успевает даже моргнуть, как Фарфарелло оказывается рядом с ним, как хватает за непострадавшую руку и с силой выдергивает из-за стола. Тащит в коридор, на лестничную клетку – босиком, не позволив надеть даже тапочки – по ступенькам, к чужой двери. Он барабанит в нее кулаком, перекрывая музыку, долго и настойчиво, пока дверь наконец не открывается, а на пороге не появляется Кудо. Взбешенный и еле натянувший джинсы впопыхах. Он мигом оценивает обстановку и наверняка готовится к драке, памятуя претензии Кена. Но Едзи никак не может быть готов к тому, что тот одноглазый парень, которого Кен притащил вместе с собой «в подмогу» – в черной водолазке, с выбеленными короткими волосами и шрамами на руках, вдруг схватит его за шею, притянет к себе и поцелует. Грубо, жадно, по-звериному.

***

Ярость разъедает его мысли словно едкая кислота. Сознание агонизирует и рвется на части от силы гнева и шока, что он сейчас испытывает. Шульдих бы с удовольствием выместил их на первом попавшемся предмете, но понимает, что это не поможет. Ничего не поможет. Он разобьет кулаки в кровь, раскрошит зубы, стискивая их, сорвет голос, вопя от бессилия – все будет тщетно. Ничего уже не изменить.

Он ловит такси, чудом выдерживает путь до офиса и только там может отпустить себя хотя бы немного. Ему нужно высказаться, проговорить это вслух, возможно, все-таки метнуть хрустальную пепельницу Кроуфорда в стену, но признать наконец, что именно с ним случилось. И он проделывает это в кабинете шефа, лихорадочно мечась из угла в угол. Повышая голос с каждым словом, пока не начинает кричать и нервно хвататься за голову. Кроуфорд слушает молча, морщится от издаваемых децибелов, а пепельницу, а заодно и пресс-папье, убирает из зоны досягаемости своего разгневанного друга.

Шульдих беснуется почти полчаса, вымещая эмоции наружу, вспоминая ту давнюю ночь и крепкое мальчишеское тело под собой, осознавая ситуацию заново. Теперь он понимает, почему Кен был так упрям, холоден и закрыт. Почему сам не мог не обратить на него внимание и не мог отпустить так просто. Понимает, что его одержимость и чужое равнодушие – чертова магия соулмейтов. Они – родственные души, этому больше нет сомнений.

Эта простая истина, являясь первостепенной и очевидной, только теперь выходит на первый план. Пара, продолжение друг друга, недостающая часть целого, человек, предназначенный самой Вселенной. Кен. С черными метками на руках…

– Ты действительно жалок. Как я и говорил, – как только Шульдих выдыхается, останавливается посреди кабинета с открытым ртом, жадно глотая воздух, Кроуфорд выносит неутешительный вердикт. Без капли жалости.

– В задницу твои «пророчества»! – рычит Шульдих и снова принимается ходить. – Я ни в чем не виноват!

– Сядь, – Брэд вдруг понижает голос, смотрит цепко и беспрекословно. Как будто и сам еле держится от того, чтобы перестать контролировать свой гнев или кулаки. И когда Шульдих, фыркнув, все же падает в кресло, Кроуфорд продолжает уже спокойнее. – Посмотри вот это.

Он протягивает ему обычную папку-скоросшиватель, в которой оказывает несколько листов и десяток фотографий. В которой оказывается весьма подробное досье Кена Хидаки. Шульдих вскидывает брови и еле вздыхает от удивления, на что Брэд только устало прикрывает глаза, снимает очки и хмурится.

– Пока ты предпочитал обманываться и сходить с ума от азарта и предвкушения, я занимался делом. Я знаю тебя не первый год, Шульдих, и никогда не видел тебя настолько кем-то одержимым. Поэтому решил выяснить, почему именно он. И смог сделать правильные выводы, в отличие от тебя.