– Мы не… мы – не… – он тяжело дышит и наверняка очень скоро выйдет на новый виток истерики, но пока, тщась сформулировать то, что он хочет сказать, он лишь задирает рукав своего пальто вместе с тонким свитером.

Демонстрируя, как на его левой руке, с веснушками и бледной кожей, несколько розовых меток не обзаводятся новой соседкой, а исчезают. Выцветают, тускнеют, и уже через несколько секунд оставляют кожу первозданно чистой. Все с теми же веснушками и парой родинок у локтевого сгиба.

========== Часть II ==========

***

Немая сцена длится еще несколько секунд. Шульдих мечется взглядом от своей руки к меткам Кена на шее и ухе, а Кен вспоминает, как боролся с насильником, как предавали собственные тело и разум, как через несколько дней ему сообщили результаты тестов и скандал, которого он смог избежать только одним способом.

– Ты… – нет, истерика будет не у Шульдиха – сходить с ума сейчас будет Кен. Потому что это просто невозможно осознать ни мозгом, ни сердцем.

– Нет, это ты! – следом за болью его так же быстро наполняет гнев. – Это был ты!! И я просил тебя остановиться! Я был пьян и не собирался спать с первым встречным!

– Что? – удивление заставляет просочиться в глаза Шульдиха неподдельный страх. И он действительно не понимает, что здесь происходит. – О чем ты? Я не…

– Ну конечно! Ты ведь тоже был пьян! И все забыл! Как удобно! – Кен сцепляет зубы, боясь разрыдаться. Вместо этого он тычет в Шульдиха пальцем, а потом и вовсе находит силы, чтобы оттолкнуть от себя еще дальше. – Но я просил тебя остановиться! Просил! Ты… чертов больной ублюдок!

Он сам не хочет верить в то, что происходит, но лучше бы в ту ночь изнасиловали его соулмейта, а не его соулмейт проявил жестокость. Он не хочет верить в то, что это был Шульдих, но перед ним неопровержимые доказательства. Метки Шульдиха – всего пара-тройка розовых следов – те несколько неуверенных попыток Кена уже много после той роковой ночи – исчезли. А метки самого Кена только снова причинили боль и разрослись, реагируя на новое принуждение. Теперь понятно, почему этот наглый, самоуверенный, эгоистичный гайдзин так зациклился на простом парне из толпы. Понятно и то, почему Кен испытывал к нему не только равнодушие, но и отчуждение – источник боли все это время находился под боком, преследуя его. Теперь Кен в лицо знает человека, который принес ему столько страданий.

Задохнувшись от шока и гнева еще раз, он больше не может смотреть в лицо напротив – отворачивается, сжимает кулаки, а потом плетется на кухню на подгибающихся ногах. Шульдих, конечно же, дергается следом – все еще в шоке от происходящего, но кажется, тоже уже начинающий понимать смысл происходящего.

– Я был пьян… – и только не оправдания Кен хочет сейчас услышать, но ничего другого ему и не скажут.

– Ты – мерзавец, которому плевать, кого и когда трахать, – с омерзением выплевывает он. Прямо сейчас он вспоминает, сколько бессонных ночей проводил в ванной, наглотавшись таблеток, и чувствует новый неудержимый приступ ярости. – Тебе плевать, причиняешь ли боль, заставляешь или принуждаешь! Каждый чертов раз, сука!

Он срывается, хлопает кулаком по столу и вот теперь может посмотреть на своего соулмейта. Показать, насколько ему больно. Он резко вжикает «молнией» на кофте и сдергивает ее с себя, обнажая черные до запястий руки. Белая футболка с коротким рукавом оттеняет метки почти угольной чернотой, на которой ярко выделяются красные и розовые следы от заживающих шрамов. Ран, что скрыты под бинтами, но все еще кровоточат.

– Даже сегодня ты пришел ко мне выяснять, соулмейты ли мы, устроив перед этим секс-марафон! Вдоволь натрахался, прежде чем идти искать одного единственного! – и вот что его бесит больше всего! Что Шульдих был пьян, что был непреклонен и ничего не соображал, а потом забыл о нем, как о всего лишь очередном ничего не значащем эпизоде! А Кену так дорого далось это его забвение!

– Я не знал! – Шульдих тоже срывается. Тоже злится, защищаясь от обвинений, от боли и страха, что несут открывшиеся обстоятельства. – Ты еле стоял на ногах и был не против пойти со мной. Ты не сопротивлялся, когда я целовал тебя!

– Да, но я помню, что сказал «нет», когда ты начал… – его скручивает от внезапно накатившей тошноты, и он «проглатывает» остаток предложения. Глубоко дышит носом и все, что может выдавить из себя, это только новый болезненный стон.– Я пытался тебя остановить…

– Я думал… – начинает Шульдих, но осекается, очевидно поняв, что теперь может только оправдываться, и поэтому снова злится. – Ты не можешь обвинить во всем только меня!

В несколько быстрых шагов он обходит стол и хватает Кена за правую руку, вынуждая повернуться лицом и посмотреть в глаза. А Кен вдруг зависает на этой фразе на бесконечно долгое мгновение, ощущая, как новая страшная догадка заставляет его сердце лихорадочно биться. «Обвинить только его»? А кто еще мог быть виновен во всем этом? Тот, благодаря кому в одном из бокалов Кена оказался наркотик? Неужели его не только хотели убрать из Лиги, но еще и… Что? Изнасиловать? Заставить страдать? Исковеркать его жизнь окончательно? Подсунуть ему его же соулмейта, тоже обдолбанного и не соображающего, что он творит? Что, ради всего святого?! Но что бы ни было, Кен не хочет верить ни в одно новое страшное предположение. С него достаточно!

– Могу! Могу, потому что это был ты, – с болью и гневом произносит он, вырываясь из чужой хватки. – Ты причинил мне боль, и я ненавижу тебя за это! И никогда не прощу!

Шульдих отшатывается, как будто его ударили. Как будто он сам в такой ярости, что боится пустить в ход кулаки, и шагает назад, чтобы сдержаться. Как будто Кен виновен не меньше него, и ему тоже есть за что ненавидеть своего соулмейта.

– Ты не посмеешь… – шипит он сквозь зубы, но Кен не слушает – любые слова, любые доводы рассудка, любые мысли все еще заглушаются болью, что и не думают утихать.

– Убирайся отсюда. Убирайся и больше никогда не смей показываться мне на глаза, – Кен ставит ультиматум, и это сейчас единственный выход из положения. Единственный способ пережить это для них обоих.

Но Шульдих остается на месте, сердито сверкает глазами и готов отстаивать свою точку зрения до последнего.

– Убирайся! – снова кричит Кен. – Или я найду способ больше никогда тебя не видеть! Слышишь? Убирайся вон!

Шульдих готов его ударить, Кен видит это. Готов схватить и хорошенько встряхнуть. Готов кричать, заходясь пеной изо рта, о том, что это – ни чья вина и вина обоих. Что это – роковое стечение обстоятельств, случайность или неизбежность – что угодно. Но они оба пока не готовы к тому, чтобы разбираться в этой ситуации, используя разум, а не чувства.

– Мы еще поговорим, – решительно обещает Шульдих, разворачивается и наконец уходит, а Кена, в тот же миг, как хлопает входная дверь, перестают держать ноги.

Без сил он опускается на пол, приваливается спиной к кухонному шкафчику и больше не может сдержать слез. Он горько рыдает над своей судьбой, от жестокости этого мира к нему, совершенно обычному парню, от боли, что еще никогда не была настолько сильна. Кен был уверен, что самое страшное с ним уже случилось, однако весь его хрупкий, кое-как заново отстроенный внутренний мир снова рушится в пыль, и он не знает, сможет ли выжить теперь.

***

Конечно же, ни о какой работе сегодня больше не может быть и речи. Он сейчас вообще о ней не думает, блуждая среди руин своего сознания. Он несколько часов проводит сидя на полу в кухне, затерявшись мыслями где-то там, в новых гранях отчаяния. Пытаясь найти себя во всем этом. Пытаясь найти смысл во всем произошедшем. Пытаясь найти в себе желание жить – теперь и вот так. Пытается до тех пор, пока не понимает, что еще немного и свалится в обморок. И он даже жаждет этого забвения, поэтому с трудом, но поднимается на ноги. Бредет в спальню и падает на кровать, засыпая сразу же, как только голова касается подушки.