Сегодня же что-то ему подсказывает, что из ванной он выберется не скоро. Его соулмейт притих в последнее время и «навещал» не слишком часто, но это не значит, что Кен может обнадежиться. Он вздрагивает от каждой новой пронзающей вспышки: одна, вторая, третья. Сначала возникают царапины, потом порезы углубляются, кожа лопается, рвется, расползается в стороны, выталкивая наружу кровь. Пересекая старые шрамы, принося новую порцию агонии, не скрывая ничего из того, что делает ублюдок, бывший его родственной душой. Или сука – которая наверняка или проститутка, или бесконечно раскованная блядь, гуляющая по чужим рукам, как по улицам.
Кен не хочет об этом думать. Он хочет однажды закрыть глаза, уснуть и не проснуться, умерев от потери крови. Он хочет, чтобы это закончилось, но верит скорее в собственную смерть, чем во встречу с тем, из-за кого ему приходится столько терпеть. С тем, кто наградил его не только черными метками, но и ранами, и болью, и кровью, что навсегда останутся на нем. Останутся символом предательства собственного соулмейта, простить которого Кен уже почти не в силах. Нет, он не сможет простить того, кто предпочел без зазрения совести мучить, вместо того, чтобы искать, найти и подарить наконец свободу из этого кровавого плена.
Он в этом аду почти пять лет – стеная, корчась, уже давно не сдерживая слез от безысходности и жалости к самому себе… А потом он почти насмерть замерзает под холодным душем, пытаясь смыть и остановить кровь. Через несколько часов на подрагивающих ногах выбирается из кабинки и тут же склоняется над раковиной – тошнота и головокружение при потере крови тоже привычны. Он достает аптечку, глотает противорвотное и обезболивающее, а потом принимается за шитье. Обеззараживает и анестезирует кожу, стягивает края ран, накладывает почти три десятка швов и заматывает руку бинтами от запястья до локтевого сгиба. Единственное его везение сегодня только в том, что раны не появились выше, на предплечье или ближе к лопатке, как в прошлый раз – он чуть не вывихнул правую руку, пытаясь дотянуться.
Закончив, он с трудом добирается до кухни, включает чайник и падает на стул. Если через несколько часов ему не станет лучше, придется звонить начальнику и отпрашиваться с работы хотя бы на полдня. Он, конечно же, потом отработает пропущенные часы, но злоупотреблять чужим расположением не стоит. В этом году он уже трижды отпрашивался в больницу и еще трижды падал в обморок прямо посреди гаража. С этой его «анемией» пора уже сделать хоть что-то.
Кен невесело усмехается, глядя, как за окном занимается рассвет, пьет мелкими глотками горячий сладкий чай и понимает, что до полудня не сдвинется с места. Он проведет на кухне еще час, снова вскипятит чайник, а потом отправится в постель, прихватив с собой термокружку и еще пару таблеток анальгетика. Ему нужно поспать и хоть немного набраться сил, чтобы пережить все это снова. Но именно сегодня его невезение оказывается подлым как никогда – уже через несколько часов в его квартире раздается первый звонок в дверь, возвращая его в жестокую реальность из тяжелого муторного забытья. Он не собирается вставать, но звонок продолжает заливаться трелями, а Кен хочет слышать только бормотание телевизора из гостиной. Он для этого его и включил – иллюзия не-одиночества в одну из самых трудных минут его жизни. Но ни через минуту, ни через пять, ни через десять его не собираются оставлять в покое или делать его жизнь легче. Кен уверен, если за дверью окажется какой-нибудь промоутер или представитель очередной альтернативной веры, тот в последний раз посмеет звонить в эту квартиру.
И лучше бы это был промоутер-самоубийца, потому что на пороге оказывается Шульдих, а вот его Кен не хочет видеть даже под страхом осуждения за жестокое, но непреднамеренное убийство. Он слишком слаб, ему слишком больно, он истощен и все еще держится за косяк, чтобы не упасть. У него нет сил давать новый отпор. У него нет сил встать на пути и задержать наглеца, что шагает в его квартиру без спросу. Закрывает дверь, а потом припирает Кена к стенке, не только шагнув на расстояние ладони, но и неожиданным вопросом:
– Они появились?
– Что? – Кен еле разлепляет сухие губы, заглядывая в жадные, решительные, холодные глаза напротив.
– Ночью на тебе появились новые метки? – Шульдих уточняет вопрос, разглядывая его, одетого в легкую спортивную кофту с длинными рукавами и высоким воротником, застегнутым под самый подбородок.
– Не твое дело, – Кен хрипит и ненавидит себя за то, что так жалок сейчас. За то, что наверняка как-то выдал себя – Шульдих определенно знает, о чем говорит. Но он – последний, с кем бы Кен хотел обсуждать эту тему.
– Да или нет? Иначе я не уйду, – Шульдих сцепляет зубы, напрягается, смотрит безжалостно.
– Вызову полицию… – начинает Кен, и на этом терпение гайдзина заканчивается.
Он хватает Кена за руку, тот вырывается, Шульдих наваливается плечом на его грудь, а потом все-таки умудряется оттянуть рукав, обнажив бинты в красных пятнах. Он застывает в шоке, и Кен из последних сил толкает его в сторону, сам чудом оставшись на ногах. Он еле дышит от нового приступа слабости и не может поднять глаза на Шульдиха, но тот молчит, по всей видимости, переваривая новую открывшуюся деталь своего визави. Как, ради всего святого, ему пришло в голову, что они могут быть соулмейтами? Он что, и правда решил это проверить? Он же не может думать, что этот его интерес к Кену не что иное, как «притяжение» к своему соулмейту? Вот уж чего точно быть не может!
Шульдих дает ему целую минуту, чтобы отдышаться, а себе – справиться с потрясением, но как только Кен снова поднимает на него взгляд, он видит все то же смятение, граничащее уже не с паникой – с настоящим ужасом. И вот теперь Кену и самому становится страшно. Но прежде чем он успевает возмутиться или вообще хоть что-то сказать, Шульдих снова оказывается непозволительно близко и теперь хватает за голову, а чужие губы накрывает своими в жестком поцелуе.
Первое, что Кен чувствует, даже не сухая прохладная кожа, не жалящие укусы зубов и не скользкий язык, который борется с его языком. Он чувствует сильную боль, что мгновенно, с первым прикосновением, прокатывается по всему телу, как огромный раскаленный шар. Как будто его тело – колокол, в который ударили, и теперь оно звенит, вибрирует и оглушает своего хозяина мощным звуком. Внутренности жжет, суставы выворачивает наружу, мозг вскипает, а сам он слепнет и глохнет он невыносимой муки. Должно быть, что-то такое ощущают больные раком в последней стадии. Боль и невозможность выносить ее больше ни под каким предлогом.
Кен хватается за чужие плечи, пытаясь оттолкнуть наглеца, упирается спиной в стену и давит изо всех оставшихся сил, а потом вцепляется в длинные рыжие пряди, надеясь, хоть так избавиться от их обладателя. Он ощущает привкус крови в своем рту, а за ним слабый запах мятной жвачки, и это становится последним, что он может вынести. Видение из прошлого возникает внезапно, но по своей силе оно перекрывает даже испытываемую боль. Кен вспоминает, как однажды уже дергал и тянул такие же длинные скользкие пряди чужих волос. Как упирался и давил на чужое тело, стремясь отодвинуть его от себя, избавиться от него. Как чужие губы кусали и мяли его собственные, щедро делясь слюной с привкусом мяты. И вот чего на самом деле не может и не должно быть, и Кен думал, что уже пережил и испытал на себе одну из самых ужасных ситуаций, что могут случиться с человеком, но оказалось, нет – у его жестокой судьбы еще есть туз в рукаве, чтобы доказать, что в этом мире существуют ужасы и похуже.
Шульдих отстраняется только через полминуты. Смотрит на него яростно, истово, с абсолютно неподдельным сумасшествием в глазах и облизывает тонкие раненые губы. А Кен чувствует, как сочится кровь из открывшихся ран, как снова промокают бинты, а черные метки скользят по его ключицам и шее, разрастаясь, заполняя собой оставшиеся чистые участки кожи, и останавливаются, только дойдя до левого уха. В глазах Шульдиха гнев сменяется шоком, а потом пониманием.
