Единственный нюанс, который может хоть как-то оправдать его сомнения, состоит в том, что Кен упорно его отвергал, несмотря на все приложенные усилия. Это отторжение он мог бы испытывать к своему соулмейту, проявившему жестокость. Но в процентном соотношении такая вероятность невероятно мала. Куда больше та – где Кен все-таки романтик, ханжа, недотрога или, упаси Боже, гомофоб. Вот во что ему стоит верить. Он не мог никого изнасиловать. И уж точно – не Кена. Хотя, памятуя о своей злости, он бы с удовольствием был бы груб с ним в постели. Мучал бы его наслаждением и лаской, пока тот не начал бы плакать и умолять… Сковал бы его руки и ноги, а его язык не отпускал бы собственными зубами… Сжимал бы его член, не позволяя кончить, настолько долго, пока сам бы не начал сходить с ума от возбуждения…

Кошмар возвращается еще через несколько дней, но теперь Шульдих просыпается не только с адреналином в венах, но и с эрекцией. Которая опадает весьма быстро – стоит только на мгновение представить, что Кен мог быть его соулмейтом. Шульдих чертыхается, снова злится, а потом его вдруг осеняет такой очевидной идеей, что он готов биться головой о стену, коря себя за то, что не догадался раньше. Ведь все же на самом деле элементарно! Он может это проверить! И тем самым, навсегда вычеркнуть эту минимальную вероятность из списка того, почему его отвергли. Если он – соулмейт Кена, и он, каким-либо образом, мог причинить ему боль, это значит, что черные метки на его теле возникли по вине Шульдиха. А избавить от любых меток может только одно – поцелуй своего соулмейта. Черт возьми, это действительно настолько банально, что он почти в ярости от того, что не сообразил раньше. А еще от того, что теперь ему этого поцелуя придется добиваться очень и очень долго – Кен его просто так к себе не подпустит.

Он чертыхается, поднимается на ноги из теплой постели, жадно глотает воду на кухне и снова начинает в задумчивости бродить по квартире. Он, что же, и правда всерьез предполагает, что Кен – его соулмейт? Его родственная душа, часть его самого, тот, кто дополняет, делает целым, становится опорой и смыслом жизни? Шульдих верит в это еще меньше, чем в то, что может оказаться насильником. Кроме крепкого тела и симпатичной мордашки, в Кене нет ничего особенного. Посредственность, пусть и с большими выразительными глазами. Упрямый идиот, то ли с комплексами, то ли с гипертрофированным понятием морали. И вот по кому Шульдих сходит с ума? Сложно в это поверить. Должно быть что-то еще. Что-то, из-за чего его черные метки становятся фетишем для Шульдиха. И он не сможет выяснить, что это, если не поцелует Кена или… поцелует не его? Черт! Сегодня просто ночь откровений!

Он почти в шоке от того, какие идеи его посещают. Шульдих засовывает голову под кран с холодной водой и долго трет щеки, пытаясь сформулировать эту мысль. Если он нарочно с кем-нибудь переспит, а потом сразу же сможет проверить, появились ли на Кене новые метки, это ли не развеет все сомнения? Если на Кене не будет новых меток, это будет означать, что Шульдих не сошел с ума и не влюбился, а всего лишь уламывает одного поборника нравственности на быстрый секс в туалете все той же кондитерской. Какое облегчение – ему не из-за чего переживать!

Решившись, он действует больше ни о чем не задумываясь, а в своем любимом баре легко находит не только партнера, готового на все, но даже целую компанию, которая не будет против его участия в небольшой, но страстной оргии. Две симпатичных девушки и не менее симпатичный мальчик, просторный номер отеля с огромной кроватью и целая ночь уже давно и нигде не запрещенных удовольствий. Шульдих глотает лишь одну таблетку легкого стимулятора, а от алкоголя отказывается вообще – утром у него должна быть максимально трезвая голова, чтобы пойти к Кену и прояснить все раз и навсегда. В остальном же, он больше ни в чем себя не ограничивает – ни в ласках, ни в позах, ни в искренности, с которой целует чужие губы. Он даже почти забывает об эфемерном дискомфорте и ощущении неполноты испытываемого удовольствия, и старается просто наслаждаться – эти месяцы «конфетно-букетного» периода были весьма скудны на острые ощущения. Пока Шульдих думал, как покрепче посадить Кена «на крючок», он чаще общался со своей правой рукой, нежели с чужим привлекательным телом. Но очень скоро, буквально следующим же утром, это изменится.

Утром он пойдет к дому Кена и будет ждать, когда тот отправится на работу. Он остановит его, заглянет в глаза и спросит напрямую о черных метках. Со всей искренностью он попросит об ответной искренности, а потом ринется в бой с новыми силами. Он привык доводить все свои «любовные» дела до конца – не отступит и в этот раз.

Он приезжает к дому Кена чуть ли не к восьми утра, ждет час, второй, шатается на детской площадке во дворе, курит на скамейке у подъезда, но Кен так и не выходит. Шульдих проклинает себя за то, что не спросил номер квартиры и уже готов пойти стучать по дверям наугад, но ему наконец везет – из подъезда вываливается высокий парень с зажатой в зубах сигаретой.

– Огоньку не найдется? – спрашивает тот, пока Шульдих материт себя на все лады за то, что не додумался раньше спросить у других жильцов о Кене.

– Не подскажешь, в какой квартире живет Хидака? – он на автомате вытаскивает зажигалку, а незнакомец прикуривает и напяливает на нос солнцезащитные очки.

– Теперь понятно, отчего столько шума из-за девочек – ему просто нравятся мальчики, – парень невозмутимо выдыхает сигаретный дым и беззастенчиво разглядывает его фигуру, пока тот борется с желанием врезать по чужой наглой морде. Вместо этого он всего лишь обворожительно улыбается.

– Просто старый знакомый с плохой памятью, – он кривляется, поднимая руки в жесте поражения и всеми силами излучает дружелюбие, отгоняя любые мысли о том, что у Кена могли быть друзья помимо Фарфарелло, что у него уже мог быть тот, кто ему нравится, и поэтому он так упорно отказывал самому Шульдиху.

И пока он борется с собой и пытается обмануть этого «мачо», последний, кинув на него еще один внимательный взгляд, все-таки называет номер квартиры и даже открывает дверь в подъезд своим ключом. Поразительное безрассудство или гениальная сила обаяния Шульдиха – на крайний случай – безразличие соседа к неприятностям, которые может доставить подозрительный незнакомец. Шульдих не хочет думать ни о чем, поднимаясь на лифте, нажимая кнопку дверного звонка и притоптывая от нетерпения. Нажимая снова и снова – он слышит приглушенный звук телевизора из-за двери, а это значит, что Кен дома.

Но лучше бы его не было, потому что первым, что видит Шульдих, когда дверь все-таки открывается, бесконечно усталый, болезненный взгляд и бледное лицо без капли крови.

***

Он просыпается от вспышек боли, прокатывающихся по всему телу и концентрирующихся на левой руке. Он давно уже перестал спрашивать: за что, почему именно он, когда все это кончится. Он смирился с тем, что его судьба – жестокая сука, и больше никогда не будет к нему благосклонной.

Он неторопливо встает, идет в ванную, держась за стены, раздевается донага и подготавливает несколько полотенец. Он усаживается на дно тесной душевой кабинки, устало приваливается к стене, готовясь к еще более сильной и продолжительно боли. А она будет такой наверняка – время только-только перевалило за полночь –у его соулмейта будет масса приятных минут до самого утра, ведь он не привык в чем-то себя ограничивать. Да и время суток для него не важно – он может трахаться и днем, но для Кена это весьма ощутимая разница. Утренний секс или быстрый перепихон после полудня закончатся всего лишь небольшой и неглубокой раной, почти царапиной. Но ночью… Ночью же он готовится к боли, которая будет разрывать на куски и выворачивать наизнанку, которая заставит выть от бессилия и лезть на стены в отчаянии. Кен слишком редко обходился всего одним порезом или вообще без оных, так что не обольщается и не загадывает – лишь радуется, что каким-то чудом не приобрел ни бессонницу, ни наркотическую зависимость от снотворного из-за этих «ночных бдений».