— Нельзя всё всегда делать правильно. Суждения Фаархи остаются субъективны.

— Тоже верно, но Шу — исключение.

— Да сколько можно слышать про это? — Саартан недовольно сморщился. — Есть правила…

— И есть исключения из правил, эти правила подтверждающие, — закончил за него Лэуорд. — Прими как данность.

— Я учёный.

— Тогда тем более должен понимать, что мир держится на сплошных нелепых теоремах о бытие. До утра далеко, хочешь продолжить вести разговор в этом русле?

Хранитель потупился. В вопросах философии он был не силён.

— Тогда предлагаю компромисс, — джинн поднял бокал с вином и посмотрел на него сквозь рубиновую жидкость. — Шу всегда старается делать всё во благо так, как он считает правильным. Годится?

— Ближе к правде, — нехотя согласился Саартан.

— Отлично. Отталкиваясь от этого скажу, что госпожа Септемберель обрела в Суушире свободу, дом и любовь. Моему брату пришлось повозиться, чтобы заполнить пустоту в ней от потери хозяина. От потери смысла её не-жизни. От боли до предела натянувшейся струны кровной связи с неким неосторожным юношей.

— Фаарха сам подтолкнул меня к этой идеи! — Саартан чуть не расплескал вино от возмущения. — То есть, вынудил принимать решения в ограниченных временем и угрожающих моей жизни условиях!

— У тебя не было выбора?

— Умереть или попытаться образумить вампиршу? Конечно, выбор был!

— Уверен, что Шульга допустил бы твою смерть?

— Я… — Хранитель запнулся. Скорее теперь он был уверен в обратном. — Тогда зачем?..

— Да кто ж его знает? — Лэуорд пожал плечами и пригубил вино. — Возможно, ваши пути с госпожой Септемберель должны были пересечься. И где-то в будущем эхо вашей встречи заставит дрогнуть камешек, который сорвётся в нужный момент и обрушит целую скалу. Всему своё время.

— Но… Тогда нужно уничтожить серьги, — Саартан пить вино не стал. Поставил свой бокал на стол, задумчиво постучал по столешнице пальцами. И сказал скорее себе, нежели джинну: — Кровная связь — это слишком больно, когда она тянет только в одну сторону.

— Пока артефакты уничтожать нельзя. Они — сдерживающий фактор. Психика древней эльфийки-вампирессы неустойчива и нуждается в неком барьере. Мне хватает одной серьги, чтобы контролировать её эмоции. Тебе нужна вторая серьга, чтобы удерживать вашу с ней связь до тех пор, пока госпожа Септемберель не станет по-настоящему и до конца свободной.

— И когда это будет?

— Когда она познает счастье материнства и семейных уз.

Хранитель опустил голову. Получается, что любовь — такая? Беспощадная и бескорыстная? Раз любишь, значит, желаешь счастья. Пусть даже с другим. Так что ли?.. И не бороться теперь, не пытаться? Смириться и любить на расстоянии?

— Я люблю женщину, — Лэуорд чуть наклонился вперёд, заговорил негромко и так проникновенно, что Саартан не обратил внимания, что слова джинна продолжают его мысли. — Которой позволил быть с другим. Ради её блага. Потому что не могу в полной мере дать ей то, чего она заслуживает. Но я — джинн, а у нас все чувства наносные. Приобретённые и ненастоящие. А ты человек. Людям свойственно сражаться за то, что они считают своим.

— Ты… вы с Фаархой путаете меня! — Саартан устало опустил голову на сцепленные в замок руки. — Джинны наверняка такие же ушлые и псевдомудрые, как змеи. И какие-нибудь до жути древние. Ненавижу таких!

— Почти угадал, — Лэуорд негромко рассмеялся. — Только мы не ушлые, мы любопытные. Слишком. Поэтому я советую тебе отправляться отдыхать, пока моя лёгкая заинтересованность не переросла в нечто большее. И как говорят древние и ушлые — утро вечера мудренее.

Кофа жался к стенам и скулил. Хегг с наслаждением ощущал исходящие от приора волны страха, наблюдал, как драконоборец отступает от него, медленно и неумолимо надвигающегося. Наверное, нечто подобное испытывают садисты вроде самого Кофы, когда пытают и калечат своих жертв. Хеггу неприятно было сравнивать себя с маньяком, но в данный момент он ничего с собой поделать не мог: не получалось перестать испытывать удовольствие от чужого страха — слишком уж сильно посланника потрясло то, что показал ему в своей памяти Шофет. Возможно, тот джинн понимал, что делает, когда разрешил пирату Андарсу остаться в камере вместе с главой ордена. Лэуорд ни о чём не спросил, только кивнул, улыбнулся и вышел.

— Чего ты от меня хочешь?! — взвыл Кофа, в очередной раз загнанный в угол.

Когда приор оказывался зажатым между двух стен, Хегг молча отходил в центр камеры, закрывал глаза и затихал. Но как только драконоборец вновь отваживался совершать какие-нибудь манёвры, посланник оживал, цеплял на лицо самую мерзкую злорадную ухмылочку, на которую только был способен, и начинал гонять приора по камере. Не отвечая на вопросы, не касаясь, Хегг давил на Кофу только нагнетаемым чувством полной безысходности и никчёмности, пока тот не сползал на пол, рыдая в голос. Следовало проверить, не осталось ли в драконоборце той странной силы, основанной то ли на вере в избранность, то ли ещё на чём, которая оказалась неприятным сюрпризом для посланника. Хаим-то хаимом, но разобраться лучше до конца. Воззвать к совести изверга Хегг даже не пытался.

— Что тебе надо?! — Кофа взвизгнул, вжимаясь в стену и прикрывая голову руками. — Ты всё забрал!

Хегг остановился и сделал шаг назад, намереваясь вновь застыть в ожидании следующих действий приора, но дверь в камеру со скрипом, свойственным старым тяжелым дверям в казематах древних замков, открылась.

— Достаточно, — Лэуорд кинул мимолётный взгляд на драконоборца. — Дальше мы сами.

Хегг с любопытством обернулся, чтобы узнать, кто «мы».

— Здравствуй, Саартан, — сказал он, увидев за спиной джинна Хранителя. — Рад тебя видеть живым и здоровым.

— И я, — Саартан в своей хмурой сосредоточенности выглядел решительным и немного по-злодейски. — Живым и здоровым. Что ты с ним сделал?

— Сделал? — посланник изогнул бровь, изобразив невинное удивление. — Я только хожу по этой темнице из угла в угол. Никого не трогаю, не оскорбляю, не тычу ничем острым или прочим смертельным. Агнец, запертый в тесном помещении с маньяком и убийцей.

Хегг покосился на хмыкнувшего Лэуорда и не сдержал довольной улыбки. Однако Хранителя его слова не развеселили.

— Если хочешь притворяться кем-то другим, то веди себя иначе, Михей, — сухо и холодно проговорил Саартан, глядя в бесцветные глаза с вызовом. — Андарс мне нравился больше.

— Пусть будет Андарс, — Хегг дёрнул плечом и погасил улыбку. Хранитель был прав: не стоит забывать, что Михей — точнее Михеш — остался в прошлом. Как и Саа с его овечками и заниженной самооценкой. — Зачем ты пришёл?

— Мне вас оставить? — поинтересовался Лэуорд.

Судя по его выражению лица, он находил забавным диалог между Хранителем и посланником, поэтому Хегг поморщился, кивнул:

— Пожалуйста.

Джинн вышел, закрыв за собой дверь.

— Приятно иметь с ним дело, м? — Хегг развернулся к притихшему Кофе.

— С кем? — Саартан встал с посланником плечом к плечу, задумчиво разглядывая съёжившегося приора.

— С джинном. Не этого урода же я имею в виду. Хотя ты у нас мазохист, мало ли…

— Заткнись.

— Что он с тобой сделал, кстати? Поправимое?

— Нет. Но я справлюсь сам.

— Какой ты вредный стал.

— А ты вообще не понятно кто.

— Я-то как раз понятно, кто, — Хегг обиженно фыркнул. — Вот насчёт тебя не всё ясно. И про отражение своё я тоже сомневаюсь.

— Тот, кого ты называешь отражением — мой друг. А тебе промыли мозги и надели ошейник.

— Ты так думаешь?

— Уверен. Ты сам собственное отражение. Причём, мутное.

Посланник посмотрел на Хранителя с неподдельным изумлением. В словах Саартана была логика, но логика такая, что ломала всю цепочку скрупулёзно подогнанных друг к другу логических выводов Хегга. Где-то в глубине души Хегг ощущал фальшь своего существования, будто из него вынули всё то, что делало его собой, и вложили что-то новое, похожее, но чужое, неестественное. Посланник привык винить в этом Зеркало и существование обошедшего ограничение в три дня жизни фантома.