Называла же Эмилия старуху тетушкой Азалией, ссылаясь на то, что в молодости ее так и звали, поскольку красивые женские имена в их родословной – дело обычное.

Глядя на эту древность, Фридерик вдруг понял, почему здесь присутствует старуха.

- Матушка, а как он? - жалобно спросил хоббит и сразу признался себе, что этот вопрос страшил и мучил его с самого начала. Хотя, было и еще что-то, чего он пока не мог припомнить… Эмилия только вздохнула.

Старуха же развернулась всем своим костлявым телом к Фридерику, уперлась худыми руками в бока (отчего стала похожа на потрепанную ворону на заборе) и рявкнула:

- Дурак! Мальчишка! Сопляк… - Фридерик весь сжался. – Рыцарь сраный!

- Я же просила, тетушка… - взмолилась Эмилия.

- Просила, просила… - передразнила ее старуха. – Лучше бы ты в свое время воспитывала своего отпрыска, как подобает! Клуша недоделанная!

Фридерик разозлился было: как смела старая метла так оскорблять его матушку? Но лишь угрюмо произнес, глядя исподлобья на старуху:

- Что ж я должен был делать?

- Что делать!? – каркнула та. – Ты разве не знаешь Закон, тебя разве не учили? Только дойдет весть о чужаке до Старосты Крола, тебе припомнят Закон! И не где-нибудь, а на центральном Плацу в Бринбурне!

- Тетушка!.. - опять взмолилась Эмилия.

- А-а… Правильно в народе говорят: нет мозгов и взять их негде! - старуха махнула рукой и отвернулась.

- Что сделано - не воротишь… - через минуту произнесла она уже совсем другим тоном. – Будем надеяться, что все обойдется.

- В каком смысле «обойдется»? - тихо спросил Фридерик.

Старуха бросила косой взгляд на матушку и продолжила:

- Ты, племянничек, совершил благородный, но безрассудный поступок… К счастью или к несчастью, но старик, которого ты, вопреки Закону, так старался спасти, не жилец на этом свете…

- Тетушка внимательно его осмотрела, - пояснила Эмилия совсем упавшим голосом, не глядя на Фридерика. – Мы ничем не можем ему помочь… День, два от силы…

- Э-э… - проскрипела старуха. – Может быть, все к лучшему… Твой сын, Эмми, через пару дней будет уже на ногах. А старик… На всё воля Единого… Пойду я, пожалуй…

С этими словами старуха встала и, покряхтев, с трудом разогнула спину.

- Ночь же, тетушка… - услышал Фридерик слабый голос матушки.

- Мне всё едино – ночь ли, день… - проскрипела старуха и, так и не глянув в сторону молодого хоббита, открыла дверь и вышла в густую, непроглядную темень. Мать последовала за ней, прикрыв дверь за собой, и еще какое-то время Фридерик слышал, как две женщины переговариваются о чем-то на пороге дома, но слов разобрать не мог…

Хоббит полулежал на подушках в полумраке, мысли лениво текли сами по себе, но усталость вновь стала овладевать его телом.

«Старик не жилец на этом свете, - вспомнил он слова старухи. - Благородный, но безрассудный… Еще припомнят Закон… Будем надеяться, что все обойдется… Через пару дней твой сын будет на ногах… А старик…» И тут Фридерик понял, что же так беспокоило его всё это время! И уже хотелось вскочить, бежать на подворье, но в этот момент наружная дверь отворилась и Эмилия, горестно сжав руки, вошла в комнату, прикрыв дверь за собой.

- Матушка, - воскликнул Фридерик. – Моя котомка!

- Торба, что ли? - рассеяно переспросила Эмилия. – Дома твоя торба…

- Вещи… Там кое-что было!

- Было… - Эмилия устало улыбнулась, присела на край постели и погладила нежной, теплой рукой голову сына. – Я спрятала… Чует мое сердце, что эти вещи не следует никому показывать, даже тетушке. А что касается твоих дружков-остолопов…

- Я и не собирался, - соврал Фридерик.

- Вот и прекрасно… Спи, сынок. Завтра всё остальное расскажешь…

Проснувшись на следующее утро, Фридерик почувствовал, что силы медленно возвращаются к нему. Матушки в комнате не было, через окошко струился неясный серый свет и молодой хоббит решил, что на улице должно быть пасмурно.

На табурке рядом с кроватью лежала стопкой чистая одежда. Хоббит не без усилий (тело по-прежнему молило о пощаде) привстал, свесил ноги с постели и стал медленно одеваться. Первые шаги получились неуверенными, он даже был вынужден опереться о стол, но дальше дело пошло лучше.

Выйдя во двор, Фридерик плеснул несколько раз себе в лицо прозрачной родниковой водой из ведерка, предусмотрительно оставленного у входа, и огляделся.

Погода, и впрямь, была не ахти. Плотные серые облака, одолев западные отроги, медленно двигались над самой землей. Налетал порывами зябкий ветерок, земля на подворье казалась сырой и холодной. Куры, сгрудившись недалеко от сарая, занимались своими неспешными делами, где-то блеяла коза…

Неверными шажками Фридерик пересек двор и поднялся на крыльцо отцовского дома. Хотел постучать, как должен сделать всякий благовоспитанный хоббит, но сообразил, что это будет излишне и, толкнув дверь, заглянул вовнутрь.

В доме стоял полумрак, и вначале Фридерик разглядел лишь неясное светлое пятно, что вытянулось на кровати, на которой уж много лет никто не спал. Подойдя ближе и присев на скамью у подножья, он стал разглядывать незнакомца.

Старец лежал на спине, накрытый теплым лёжником по грудь. Кажущиеся неестественно длинными руки покоились поверх покрывала. Седые волосы были разбросаны по подушке, но хоббит отметил, что их все же пытались расчесать. Лицо было в ушибах и порезах, но запекшуюся кровь заботливо смыли. Глаза незнакомца были закрыты, побелевшие губы плотно сжаты, а кожа была желтоватой, сухой и морщинистой, как лист пергамента. Наверняка, его можно было принять за покойника, если бы не едва заметные колебания груди.

Ранее Фридерику никогда не приходилось видеть «людей» сблизи. Возможно, поэтому некоторое время он сидел неподвижно, не в силах оторвать взгляд от чужака и думая о том, что даже в немощи от него исходит свет какого-то внутреннего величия. Казалось, от него веет непоколебимым спокойствием и силой… Так, по крайней мере, казалось молодому хоббиту. «Таких людей должно уважать, - подумал он, - идти за ними; возможно, даже любить или поклоняться…»

Тихо вошла матушка, поставила на пол кувшин с водой, смочила платок и протерла лицо старика, уронив насколько капель на его плотно сжатые губы. Ничего не изменилось в неподвижности безвольного тела… Эмилия вздохнула, погладила сына по голове и ничего не сказав, вышла. Фридерик прекрасно ее понял: что же тут скажешь…

Прошла неделя, вторая…

Старик, вопреки заверениям старой ведьмы, не умер, но продолжал оставаться недвижим. По несколько раз в день Фридерик наведывался в «домик отца», присаживался на скамью рядом с кроватью и пытался заметить хоть какие-то изменения в состоянии незнакомца, но ничего не происходило. Разве что ссадины на лице и руках посветлели.

Каждый раз брал он лежащее рядом с кроватью старое полотенце, смачивал его водой из кувшина и протирал лицо и руки старца, удивляясь, про себя, что хоть кожа незнакомца казалась очень старой и дряблой, но не было на ней ни единого «старческого пятна», что, как правило, и свидетельствует о почтенном возрасте…

Наведалась в гости и старая ведьма, Жебреница. Недолго посидела у постели, пощупала руки старца и слегка приподняла веки, что-то бормоча себе под нос. Потом встала, произнеся рассеянно «оно и не так бывает…» и, уже сидя в доме матушки, стала рассказывать, как покойный ныне Дарик Шерстолап («а может, Шерстопал – вечно я их путаю…»), редкий пройдоха и дебошир, упившись пивом вусмерть в трактире, что у восточных ворот Бринбурна, поутру взлез на городьбу, вообразив себя петухом. Было это лет тридцать, а может тридцать пять назад, сейчас уж мало кто помнит… Короче говоря, не успел он и пару раз прокукарекать, как сверзился с городьбы, малость приятелей помял, но и сам сломал себе спину! Так и пролежал он лежнем до самой своей смерти, ни на что не годный, разве что постель марать, да зеньками крутить во все стороны, что телок безмозглый…