- А ну, прекрати! – воскликнул Фридерик, порядком испугавшись. – Ты что это? Нельзя!.. Иди-ка ко мне… Ко мне, я сказал!

Но псина всё крутилась возле незнакомца, рычала, и скалила зубы. Кое-как Фридерику удалось таки оттеснил собаку от неподвижного тела. Пришлось даже покричать, но псина не унималась. Устав сражаться, Фридерик лишь сплюнул, и, промолвив «ну, как знаешь», вновь взялся за волокуши. Спина ныла, руки болели, глаза заливал горячий пот. Хоть дом и был рядом, но идти становилось все труднее; резь в глазах становилась нестерпимой, а в наступивших сумерках хоббит едва различал тропинку под ногами. Псина же крутилась у самых ног, и без того мешая движению; порыкивала, в глазах ее загорались и гасли красноватые искры. Впрочем, через какое-то время, решив, видимо, что отговорить хозяина от глупой затеи не удастся, она стала всё дальше убегать вперед, поджидая возле очередного спуска, а вскоре и вовсе исчезла из виду.

«Правильно, молодец, - подумал Фридерик. - Беги домой, так будет лучше…»

Трудно сказать, сколько раз еще молодой хоббит делал остановки, дабы перевести дух и восстановить силы. Несколько раз стоянки были долгими: приходилось подтягивать распустившиеся узлы волокуши. И потому, когда впереди он увидел слабый свет фонаря и знакомые очертания родного подворья, а на крыльце - знакомую фигуру матушки, вглядывающуюся в обступившую дом непроглядную темень, то чуть не заплакал от радости.

- Ну наконец-то, сынок! - воскликнула матушка Эмилия Брускинс, обнимая Фридерика и прижимая к своей груди. – Я уж, поди, все глаза проглядела! Сердце чуть не разорвалось! И собака… Вот вдруг как рванет куда-то… Я уж и не знала, что думать.

- Да что со мной могло приключиться? - высвобождаясь из объятий Эмилии, устало промолвил Фридерик.

- Что-что? – воскликнула матушка. – Время неспокойное! Говорят, лихие люди по дорогам шастают – лишь давеча видели незнакомцев на Восточном тракте… Да и волки… А это что?..

Эмилия отпустила сына и склонилась над волокушами. Подняв мерцающий неровным светом фонарь над головой, она долго рассматривала незнакомца, не решаясь прикоснуться к нему, и, наконец, вымолвила, покачав головой:

- Верно, оказывается, сказывают… Вот, как есть – чужак, громадина… Откуда же он взялся? И зачем ты его только притащил-то?

- Не мог же я его просто так бросить… - устало ответил Фридерик. – Не по-людски это, не по-человечески…

- Глупенький ты мой… Что ты знаешь, как это – по-человечески? Олух ты у меня! Ах, как же так можно, чужака – да в собственный двор?

- Я после расскажу…

- Ясное дело, расскажешь… Ох, соседи бы не прознали!

С этими словами Эмилия ухватилась за жерди волокуши. Фридерик тоже ухватился; и так, вместе, они доволокли таки безвольное тело до подворья. Тут ноги Фридерика подкосились, и он рухнул не крыльцо своего дома. Эмилия тем временем разглядывала неподвижную фигуру человека, покачивая головой и бормоча себе под нос:

- Чужак… Ох, не к добру это… Как кто прознает?.. А ведь, что поделаешь… Глупый-глупый мальчишка… Весь в отца… Ох, не к добру это… Не зря третью неделю куры не несутся…

Затем, видимо, приняв решение, она резко повернулась и направилась к сараю, из которого раздалось привычное кудахтанье потревоженных кур. Вышла из сарая с топором в руках.

Фридерик невольно вздрогнул (уж не собирается ли матушка пришибить незнакомца?), но Эмилия направилась к заколоченному уж много лет отцовскому дому. Отодрав не без труда доски, открыла скрипящую дверь и скрылась. Долго возилась внутри. Наконец за круглыми оконцами зажегся слабый свет…

Всё это Фридерик воспринимал, как во сне. Часть его сознания давно спала, другая же какое-то время еще наблюдала за происходящим, отмечая, что собака остановилась перед ним, почесалась и укоризненно посмотрела в глаза… Матушка несколько раз прошла мимо него в дом и обратно, что-то неся в руках… «Надо бы помочь», - подумал он и провалился в небытие…

Открыв глаза, Фридерик некоторое время рассматривал незатейливый рисунок растрескавшихся от времени деревянных потолочных балок. Пространство между балками было чисто побелено. Все это казалось удивительно знакомым…

«Где это я?» - подумал Фридерик и тут же вспомнил. Конечно же, он дома! Он был раздет, теплый лёжник покрывал его до самого подбородка, хрустели чистые простыни, а голова покоилась на мягкой подушке… В доме, между тем, царил полумрак. Скосив глаза, он отметил, что над знакомым камином горит лучина, а возле стола – две неясные тени. Одна тень шелохнулась…

- Он проснулся… - произнес старческий дребезжащий голос, а вторая тень двинулась в его сторону, и через мгновение в неясном свете лучины он увидел родное лицо матушки.

- Фридерик… - произнесла Эмилия и столько доброты было в ее голосе, что, поневоле, захотелось протянуть руки, обнять родные плечи и прижаться лицом к родимой груди.

- Лежи, а принесу тебе напиться, - произнесла матушка и исчезла. И тут он вспомнил все свои последние злоключения. Заячьи овраги, сиротливая рощица голых деревец, распростертое на каменистой осыпи безжизненное тело седоволосого старца в синей хламиде… Темная кровь чужака стекает по его щеке, пот заливает глаза, неясные тени средь серых валунов, знакомый загон. Утренний озноб, пробуждение… Псина, что вертится у самых ног и рычит, красные искры в глазах то загораются, то гаснут во мраке ночи. И усталость… Огромная, ни с чем не сравнимая усталость, когда хочется упасть где-нибудь и умереть, и быть съеденным волками – все ж лучше, чем тащить эту непомерную ношу… При этом что-то очень важное как бы ускользало, чего-то он никак не мог припомнить, и это «что-то» почему-то не давало покоя…

- На, выпей, сынок, - произнесла матушка. – Давай, помогу тебе…

Фридерик вновь открыл глаза и попытался привстать. Ослабевшее тело тут же запротестовало глухой болью в спине. С помощью матушки он всё же сел в постели, и Эмилия заботливо пододвинула под его спину подушки. Чай из трав был горячим, крепким, душистым и, понемногу прихлебывая, Фридерик почувствовал, как приятное тепло вновь стало разливаться по израненному, стонущему телу.

- Матушка, почему за окнами темно?

- Потому, дурачок, что ты дрыхнешь уж скоро сутки. – Свободной рукой Эмилия нежно погладила сына по голове. – Выпей еще…

- Вот-вот, сутки… - прокаркала старуха, сидящая за столом. – А мы тут вроде как дежурим! Ждем, когда наш милсударь соизволит глаза продрать…

- Ах, ну право же, тетушка… - произнесла Эмилия, покосившись на старуху.

Копна спутанных седых волос качнулась, старуха слегка повернулась в сторону постели и в свете лучины Фридерик разглядел крючковатый нос, блестящие болезненные глаза и понял, кто перед ним, хотя имя вспомнил не сразу…

В народе старуху прозвали Жебреницей. Была она невероятно стара – и было ей, наверняка, лет сто двадцать, никак не меньше… Жила она в полуразвалившейся хате на заокраине Срединных Брусков и пользовалась дурной славой. Говаривали, что старуха – настоящая ведьма; летает из поселка в поселок по небу, а если кто ей не по нраву, то может и порчу разную навести. Самое простое – бородавки или понос. Потому все (особенно молодежь) старались держаться от бабки подальше, а встретив ее на дороге, двигаться побыстрее; пройдя же мимо, сплевывали через плечо и подносили кулак к левому уху. Оттого, возможно, Фридерик редко видывал старуху вблизи и не представлял себе насколько она, в действительности, стара. А последнее время и вообще уверовал, что старухи давно уж и нет на свете.

Впрочем, матушка Эмилия относилась в Жебренице по-иному. Отчасти потому, возможно, что состояла с их семьей в очень дальнем, но всё-таки родстве. Не раз матушка говаривала, что старуха - человек добрый, а ее познания по части трав велики, как ни у кого. Уж если кто занемог, говаривала матушка, то лишь старуха Жебреница способна вылечить, более некому. Однако хоббиты, как известно, особо от болезней не страдали. Разве что от обжорства…