В очередной раз отдышавшись, Фридерик кое-как укутал незнакомца теплым лёжником и мгновенно уснул, прислонившись спиной к холодной, влажной изгороди. Развести даже небольшой костерок сил уже не было…

Деревня Верхние Бруски приютилась у подножья восточных отрогов древних Тайшальских гор, от вечных ледников которых и брала начало известная читателю речка Игристая.

Как гласили давние сказания, именно отсюда и началось заселение Залучья или Новой Хоббитании теперешними жителями, бежавшими много столетий назад из некогда благополучных и процветающих земель легендарного Эриадора, охваченных пламенем свирепой войны.

Если верить тем же сказаниям, то в местах, где нынче можно лицезреть лишь обрывистые и безлесные склоны, на которых разве что пасутся отары овец да стада неприхотливых коз, ранее произрастали вековые дубравы и несравненной красы рощи стройных северных елей.

Север встретил нежданных переселенцев лютыми зимами и коротким летом, наполненным гулом тысяч кровососущих насекомых. Переселенцы ответили яростными вырубками всех близлежащих лесов - строили дома и мосты через непокорные горные реки, прокладывали гати через восточные болота, обустраивали загоны для скота и птицы. Добрая половина домов Бринбурна была построена из леса, который заготовляли и распиливали на доски и бревна (бруски - по-хоббитски) в этих местах.

О той давней поре ныне напоминают лишь названия трех небольших поселений, приютившихся на склонах восточных отрогов – Верхние, Срединные и Нижние Бруски. Последние, впрочем, давно Брусками никто не называл; предпочитали более пышное название – Люберия (по имени единственного в городишке трактира).

Селение Люберия обосновалось невдалеке от Южного тракта. А коль вблизи, на многие мили, не было более ни одного приличного поселка (до ближайшего удельного городка – Златополья – три дня пути), все путешествующие по тракту, естественно, останавливались на единственном постоялом дворе и долгие вечера просиживали в местном трактире. Именно отсюда последние новости, слухи да сплетни расползались по соседним поселениям, а далее – по местным хуторам и хуторочкам. Так что жилось «люберцам», не в пример многим обитателям Западного удела, достаточно весело.

В этом отношении Фридерику не повезло: его родные Верхние Бруски, состоявшие из десятка разбросанных по склону Лысого оврага подворий, являли собой крайнее захолустье, куда новости доходили последними, вечера были длинными и скучными (ввиду отсутствия трактира), а усталые путники и вовсе не забредали, поскольку далее дороги не было.

Впрочем, молодой хоббит давно смирился с такой незавидной участью, находя радость в том немногом, что приносила медленная и неторопливая жизнь на окраине цивилизации. Летом он частенько наведывался в гости к своим отдаленным родственникам (все, как один – Брускинсы), на много дней уходил путешествовать по лугам, полям и предгорьям вместе с приятелями - Мериком и Томми, а долгими зимними вечерами, сиживая у небольшого камина, в котором уютно потрескивал сушняк, мечтал о дальних странах, удивительных приключениях и славных подвигах, перечитывая единственную в доме ценную рукопись – изрядно потрепанную «Алую Книгу Западных Пределов»

Жил он вдвоем с матушкой Эмилией на самом крайнем подворье поселка, и состояло подворье из двух домов, а проще говоря - приземистых хижин.

Один из домов был построен собственноручно отцом за несколько лет до его трагической гибели и уж много лет был заколоченым за ненадобностью. Кроме того, на подворье присутствовал старый сарай, где ютились пара овец, козы да домашняя птица. Там же хранился сушняк, что заготавливался все лето, дабы как-то пережить очередную лютую зиму, а также прочий нехитрый домашний скарб.

А еще была у Фридерика собака.

Эка невидаль, скажут многие! Да у кого нынче во дворе не встретишь собаку? Иной раз и проходу из-за них нет приличным гражданам! И верно скажут…

Но эта собака была особенная, всем собакам – собака, а может и не собака вовсе, а – псина! Прибилась она ко двору, когда Фридерик был совсем малым.

Была она достаточно крупной (больше двух футов в холке), черной как смоль, с рыжеватыми подпалинами на груди и лапах. Лапы же были короткими и кривыми, грудь мощной, голова крупной, а треугольные уши свисали до самой пасти. Зубы были острыми и частыми, а глаза с красноватым отблеском смотрели на тебя так, что с непривычки и ноги подкашивались. На шее псины красовался обруч-ошейник из дорогого, на взгляд, белого металла. Странная собака, говаривал отец, не из наших, не из здешних, надо бы поспрашивать в Восточном Уделе, может там такие водятся…

Помнится, Фридерик долго ее боялся, каждый раз обходя стороной, а то и вовсе крался вокруг дома, если что. Отец хотел псину вначале прогнать, потом отдать кому-то подальше, но постепенно все к ней привыкли. Место на подворье псина облюбовала под навесом вблизи сарая, в дом заходила редко даже в самый лютый мороз, ласкать себя не давала и жила как бы сама по себе. Уходила частенько на несколько дней, но каждый раз возвращалась. Часто увязывалась за кем-то в поселок, а иногда и до Люберии сопровождала кого-то из домашних.

Было время, когда Фридерику нравилось прогуливаться с псиной по поселку. Местные собаки, как одна, забивались в дальние уголки своих подворий и лишь слабо потявкивали - а были среди них и не такие уж маленькие! Впрочем, особого толку от приблудившейся псины не было: сторожить отару овец или стадо коз, пасущихся на сочных предгорных лугах (а этим, в основном и занимались летом Фридерик и отец) она явно не желала. Охранять двор – что толку, взять и так нечего! Что правда, и есть псина не просила, сама как-то добывая себе пропитание.

И уж самое удивительное было то, что уж много лет жила она рядом с людьми, но признаков старости не обнаруживала, разве что спала последнее время чаще и реже сопровождала Фридерика, когда тот уходил куда-то далеко. Зато уж и первой встречала далеко еще от дома, когда он возвращался из своих недолгих странствий по Залучью.

Поэтому, когда в наступающих сумерках (шел уж второй день неожиданно тяжелого путешествия) Фридерик заприметил темное пятно, мягкими прыжками несущееся ему навстречу меж каменистых осыпей, он сразу узнал свою псину и радостно вздохнул: знать и дом уж недалече.

Фридерик прислонился к холодному камню и, полузакрыв глаза, наблюдал, как приближается собака. Тень ее была то отчетливо видна на фоне серых валунов, то исчезала на некоторое время за склонами оврага. Наконец он услышал вблизи тяжелое сопение и в следующее мгновение псина уже крутилась рядом, виляла обрубком короткого хвоста и тыкалась слюнявой мордой в ладони, кровоточащие и истертые до волдырей. Хоббит несколько раз потрепал собаку по холке, промолвив:

- Да… Не бегун ты у меня, не бегун… Ишь, как запыхалась…

Решив, видимо, что ритуал встречи хозяина выполнен полностью, псина занялась обследованием незнакомца. Тот лежал на волокушах, которые Фридерик смастерил еще утром из двух достаточно крепких жердей, выломанных из ограды загона. Жерди были связаны остатками синей хламиды незнакомца и собственной, Фридерика, куртки, которую пришлось разорвать на лоскуты. Укутанный кое-как лёжником, незнакомец тяжело дышал. Легкий, едва заметный пар вырывался из его полуоткрытого рта.

Обойдя полукругом лежащего человека, собака, между тем, повела себя крайне странно: она присела на напружиненных лапах и зарычала. При этом шерсть на загривке псины встала дыбом, оскал же не предвещал незнакомцу ничего хорошего. Казалось, еще немного, и она бросится на неподвижное тело. «Ничего себе, - подумал Фридерик, - я такого раньше и не видывал…»

Нет, неправда! Однажды он уже видел подобный оскал. Но тогда, глубокой ночью, к загону, где сгрудились испуганные овцы, подобрались волки. Волков было много; были они голодны и злобны, а потому предупреждения не поняли. А отступили, вернее – бросились наутек лишь тогда, когда трое из них уже валялись на земле с перегрызенными глотками, а еще один с перебитыми задними лапами крутился волчком и жалобно выл. А псина беззвучно, медленно этак, бочком, приближалась к нему, не отрывая тяжелого взгляда от жертвы.