Потом Бог наблюдал, как весело играют дети на зимнем облаке. Тысячелетняя забава – помогать скидывать горы снега вниз на головы тех, кто так рано отпустил их на небо… Затем он взял листок, написал быстро что-то, вложил письмо в конверт, лизнул, запечатал и отправил в Москву. На листке каракулились два слова: «Согласен. Называйте».

Сразу же после звонка громкий собачий гавк известил, что нам очень рады и скоро откроют дверь. Дверь открыл небритый мужик в шортах и рваной майке с надписью «EIMIC». Гавк превратился в счастливый визг, Воклевитанг нагнулся поприветствовать симпатичного терьерчика, который в ту же секунду сорвал с него пыжиковую шапку и жизнерадостно помчался в дальнюю комнату. Мужик с криком: «Фу, Кася, нельзя!» – бросился вдогонку. В течение нескольких минут в комнате шла невидимая, но очень хорошо слышимая ожесточённая борьба человека и его маленького друга. Потом вышел вспотевший мужик и протянул Воклевитангу слюнявонадорванную шапку.

– Извините, не успел предупредить. Пошла на место! – заорал он на рискнувшего показать свою невинную бородатую мордочку терьера. – Ещё раз извините, вы по какому вопросу?

– Нам нужен писатель, – вежливо сказал Берлен.

– Это я, – ответил мужик, – слушаю вас.

– Нам нужен писатель, тот, который написал книгу «Призент кантинис», – уточнил Вокля.

– «PRESENT CONTINUOUS», – поправил его Берлен.

– Это я, – сказал мужик.

Трудовик недоверчиво стрельнул взглядом по шортам и майке (декабрь на улице) и насторожился. Берлен же, напротив, с каждой секундой чувствовал приближение того самого мира, в котором жила его девочка. Об этом уже говорили картины и фотографии. Гвардейцы в медвежьих шапках и красные телефонные будки застыли на стенах коридора. Откуда-то из глубины выплывало небесное «Wish you were here»…

– Вы проходите, – пригласил Писатель, – садитесь, где кому удобно, я сейчас.

В огромной комнате Берлен сразу же увидел фотографию той, ради которой пришел сюда. Он сразу узнал её, именно такой она и пронеслась по страницам «Present Continuous».

– Чем могу вам помочь? – спросил переодетый в нормальное Писатель. Шапкожадный мелкий хищник невозмутимо попытался тоже примкнуть к беседе, но был жёстко отослан на место. Со злобным удовлетворением отследив собачий уход, трудовик обернулся к писателю и кивнул на Берлена:

– Помощь нужна ему. Он влюбился.

– Рад за вашего друга, а может быть, он сам расскажет, в чём дело?

– Нет, – скатегоричил трудовик, – говорить буду я. Мы так договорились.

– Хорошо, – согласился писатель, – я слушаю.

– Значит, так, – медленно начал Воклевитанг. Было заметно, что новые слова и выражения, которые он заготовил для этой важной встречи, совершенно вылетели из его головы. Что было тому причиной – волнение от встречи с живым писателем или горечь по загрызенной шапке, – неизвестно, но говорить никак не получалось. «И зачем я на год «зашился? – мелькнула в голове досадная мысль. – Антропогент херомантов, амвон ректильный!» Это не вслух, так можно.

Выручил неожиданно Берлен. Глядя на фотографию девушки, он тихо спросил:

– Это она?

Писатель вздрогнул от этого тихого, но пронзительного по глубине и до боли знакомого вопроса. Старая, казалось, уже забытая история светлой и трагической любви Линги и Гражданинова мгновенно прокрутилась перед глазами. «Рубите всех, Бог заберёт своих».

– Да, это она, – так же тихо ответил писатель. Он уже догадался о цели визита этого бедного юноши.

So you think you can tell heaven from hell… Берлен долго не мог отвести взгляд от фотографии, потом прошептал что-то тёплое.

– Прости, это не твоя девочка, – услышав тёплое, сказал Писатель, – забудь её.

– Я знаю, – тихо ответил Берлен. – Я пришёл попрощаться.

Он последний раз взглянул на Лингу и, повернувшись к Писателю, печально вздохнул:

– Мне всё больше и больше кажется, что это я её не сберег… что меня зовут Гражданинов…

– Значит, так, – мобилизовался наконец Воклевитанг. – Первое. Шестую страницу книги, когда Линга входит впервые в аудиторию, надо переписать. На первой парте должен сидеть он, – указал на Берлена трудовик. – Линга сядет к нему, они здесь и познакомятся. На десятой странице он, именно он, пригласит её в кино. Никаких заграничных фильмов. Наше. Родное. «Летят журавли» подойдёт. Дальше… В пятой главе Скарабей не должен промахнуться. Что это за солдат Советской армии, что с двух шагов попасть в негодяя не может. Короче, убьём Гражданинова в пятой.

Берлен при этих словах вздрогнул.

Воклевитанг был настоящим другом. В течение получаса он уничтожил в новой версии романа всех, кто хоть как-нибудь мог помешать Берлену и Линге быть вместе. Захваченный своей новой версией «Present Continuous», трудовик не замечал покрасневшего Писателя, который из последних сил сдерживал рвущийся изнутри смех. Берлен тоже улыбался и не пытался остановить друга. Но когда в новом воклевитановском финале из роддома выходила акушерка и радостно сообщала Берлену: «Поздравляю, у вас двойня, мальчик и девочка», – разразился неслыханный здесь никогда хохот. Смеялись сначала двое слушателей, потом к ним присоединился и сам рассказчик, а потом и хитрый терьер, который всё это время подслушивал, а теперь повизгивал от смеха.

Уже прощаясь, Берлен спросил Писателя:

– А помните, там, в больнице, ну, когда я буду умирать, но не умру, помните, вы в своём романе начали рассказывать о человеке по имени Бескрылый? Откуда он?

– Конечно, помню, – ответил Писатель. – Я расскажу о нем всё, что знаю. Только не сейчас. Притомился немного, давай через пару страниц. И вот ещё что, – он протянул Берлену большой конверт с виниловой пластинкой, – здесь их любимая музыка. Я думаю, тебе будет интересно послушать.

Весь обратный путь, покачиваясь в 182-м, Воклевитанг беспрерывно повторял странную фразу «помните, как я буду умирать, но не умру». И даже не заметил, как грустная проводница с красным флажком, нежно позвякивая, принесла чай Берлену в фирменном железнодорожном подстаканнике.

«Вижу – плохо тебе», – подумала она.

«Да, мне плохо, очень плохо», – подумал в ответ Берлен.

Дома, отменив Воклин английский, Берлен попросил проигрыватель и закрылся в своей комнате.

Виниловое волшебство всегда начинается с лёгкого потрескивания иголки. Так разжигаемые в печке дрова предупреждают о скором спасительном потеплении. Предвкушение восторга плавно нарастает с обратным отсчётом флойдовского сердца, три, два, один – рванули! – гилморовские аккорды бережно окунают твою оболочку в космическую философию, наполняют её красивыми цветными смыслами. Ты медленно начинаешь понимать – здесь, на тёмной стороне Луны, действительно всё по-другому. Не так, как там, на Земле, где деньги, машины, стены. Где ты самонадеянно считал, что знаешь разницу между раем и адом. Здесь, на тёмной стороне Луны, привычное сознание расщепляется подобно легендарному лучу на тёмном конверте, и ты становишься таким же небожителем, как и эти длинноволосые боги. И ты счастлив. И ты летишь со скоростью 33 оборота в минуту, и ничего уже не может остановить твой сказочный полёт. Единственное, о чём ты жалеешь, что твоей единственной рядом нет, а ты бы так хотел, чтоб она была сейчас рядом…

Когда прогулки влюблённого лунатика заканчиваются, счастье аккуратно возвращается на полочку. Оно здесь, оно теперь всегда с тобой, вон оно, стоит, слегка прижатое небесной лестницей. Какой лестницей? Что за странный вопрос? Ты ещё спроси, что это за дым над водой или кто это стучит в двери рая. Стук. Стук. Вуд. Сток. Слёзы дождя, пропитавшие вчерашние тексты, и подкрученная слейдовская юла улала – ничто, нигде и уже никогда… О, непредсказуемые метафоры второй половины двадцатого! Готов ли ты основательно поджагериться под неистовым солнцем катящихся камней, раствориться без осадка в богемских рапсодиях, вдохнуть уверенность в лирической лэтытбимости или, подобно сыну моря, замертво рухнуть перед закрытыми дверями. Чёрные и белые виртуозы, сколько вас… услышавших музыку Бога, но не устоявших перед дьявольской дозой… 33 оборота…