После окончания института Берлена направили в школу небольшого районного центра где-то между Петербургом и Москвой. По причине того, что Бологое уже занято другой литературной Аннушкой, остановимся немного севернее, в Окуловке. Как и все малые и милые провинциальные российские города, Окуловка долго страдала комплексом исторической и фонетической неполноценности. И если со вторым выручал вежливый ответ – нет, в наших озерах окул не водится, – то с первым помогла железная дорога. Один за другим в райцентре вдруг стали появляться памятники и мемориальные доски Рериху, Миклухо-Маклаю, Бианке и некоторым другим известным нечитаемым, но почитаемым деятелям. Дело в том, что многочисленные поезда из Москвы в Питер и обратно останавливаются здесь ровно на одну минуту. И вот в эту самую минуту на станции Окуловка, согласно версии местного краеведческого патриота, с середины 1-го века стали регулярно рождаться знаменитые люди России. Всё просто. Садится такая беременная маленьким рерихом или маклайчиком в поезд и едет в Санкт-Петербург. В Твери у неё начинаются схватки – ой, мамочки! – в Вышнем Волочке отходят воды, в Бологом – нельзя, полно народу, полиция, Анна под поезд бросилась. А вот, наконец, и Окуловка. Теперь можно. Тужься, тужься, барыня. А вот и новорождённый… крепыш… будущий друг австралийских аборигенов или неутомимый искатель таинственной Шамбалы…

В местной школе Берлена ждали лет семьдесят. «Возьмёте географию в седьмом и пятом, биологию в шестом, химию в девятом и русский – везде», – радостно приветствовала директриса учителя английского языка. «Да, чуть не забыла, ещё физкультура во втором». «А можно ещё что-нибудь?» – пошутил Берлен. Но неудачно. Юмор был тонок для здешних мест, и шутник получил вдогонку классное руководство в бандитском выпускном. «Жить пока будете у трудовика, – продолжала толстая женщина, – не бойтесь, он у нас необычный, но нормальный».

Берлена вообще-то всё устраивало, больше месяца задерживаться он здесь не планировал, настораживала только физкультура во втором и необычность трудовика. А вот, кстати, и он! В коридоре раздался танковый рокот, по мере приближения страшные звуки складывались в странные для русского уха слова:

– Миандра старая! Мантилья недоделанная! Я что тебе, ворвань малолетняя или хорей ослиный? – ругался на кого-то трудовик-танкист. – Авиэтка склерозная, будет тебе харакири, квакерша хренова, – дверь директорского кабинета отшвырнулась, и учитель труда продолжил жаловаться на пожилую уборщицу, всего лишь забывшую закрыть его мастерскую.

– Пиячишь, мелисса меморандум, ну видишь – нет меня, холерики станки ломают, так выгони аспидов, запри дверь, балюстрада – на, что за хиромантия!

Берлен с восхищением смотрел на старшего брата-филолога и страстно желал продолжения лингвистического наслаждения.

– Короче, – заканчивал трудовик, – дум спиро не сперо, но это мой финита акведук, такие кашне не по моей Атлантиде. Или я, или эта старая чуфа. Всё.

Вышел. Дверь швырнулась обратно. Берлен был близок к лексическому оргазму. Директриса выдохнула:

– Я говорила, он немного необычный. У них в доме, в его детстве, из книг только краткий словарь иностранных слов был. Воклевитанг по нему и читать научился, и разговаривать. Мы привыкли уже, и вы привыкнете.

– Воклевитанг? – изумился Берлен. – его зовут Воклевитанг?

– Да, – сказала директриса, – Воклевитанг Аристархович. Мы зовем его Вокля.

С трудовиком Берлен подружился тем же вечером. Помогла дуальная абдикция и абсолютная двухдневная абсистенция. С утра обскурант с улицы Мичурина замуссировал им квинту киянки, и наступил темпоральный абиссальный мутуализм. Весь двор заабиссалили.

Ночью перасперили адастры, пока не потеряли в траве бинокль. Под утро шляфен без намёка на бабувизм и прочие агломераты.

В понедельник оба на работу не вышли, что для педагогического коллектива и учеников было вполне ожидаемо и понимаемо: магазин-то в районе один, всё на виду, попробуй пронеси четыре литра в авоське. Одним словом, как сказал Воклевитанг, – не рви нирвану спозарану.

А вот во вторник учебный процесс пошёл, можно даже сказать, поскакал – Батый сжег Рязань, с яблони сорвалось яблоко, Архимед залез в ванну погреться, квадрат гипотенузы требовал равенства катетов, всё вокруг состоит из молекул и, конечно же:

– Хэллоу, чилдрен, вот дей из ит тудей? Ху из он дьюти?

И радостная ответка:

– Хэлло, чича! Тряпку я уже намочил!

С физкультурой были проблемы, когда в библию советской школы – классный журнал – в раздел «Пройденный материал» Берлен вписал на весь учебный год: «Кувырок вперёд, кувырок назад». Завуча по учебной работе хватил удар, от которого несчастная женщина с трудом оправилась. В гороно, когда речь заходила о Берлене, сразу выскакивало: «Это который кувырок вперёд?»

После уроков Берлен устало брёл в барак, останавливался перед медленно набирающим ход мурманским 182-м и проплывающими окошками чужой жизни. Проводница с красным флажком задорно крикнула ему:

– Не грусти, малахольный, поехали сияние смотреть!

Берлен слабо улыбнулся и помахал в ответ. Красивая. Сияние завтра увидит. А тут вот солнце закатилось, взамен включили пару тусклых фонарей. Берлен посмотрел на исчезающий поезд. Мысль о том, что он больше никогда не увидит эту весёлую проводницу с красным флажком, окончательно превратила его в сборище очень грустных молекул…

Вечером он замкнулся в своей комнатушке, отказался от Воклиных сосисочных розовых разваренных какашек и стал печалиться.

– Ты чего? – заглянул через час Вокля. – Худо тебе?

– Худо, – согласился Берлен. – Накрыло чего-то.

– Шиншилла шерше ля фам, чтоль? – сморщился трудовик. – Давно хотел тебя спросить: ты так с виду вроде аксельбант нормальный, а всё соло и соло, неужели Джоконды до сих пор нет?

– Есть, – тихо сказал Берлен, – есть. Только она не Джоконда.

Вокля внимательно посмотрел на почти убитого грустью постояльца.

– Купидонишь её?

– Купидоню, – ответил юноша. – Очень купидоню.

– Так поезжай и привези свой амур, я вам весь катакомб оставлю – живите.

– Её здесь нет, она из книги, – вздохнул Берлен.

– Откуда? – напряг географическую извилину трудовик. – Книга? Город, что ли, не слыхал.

– Обыкновенная книга, «Present Continuous» называется, она оттуда.

– Персонаж? – состорожничал Воклевитанг.

– Персонаж, – согласился Берлен, – все мы персонажи.

Трудовик перебрал все 50 тысяч слов, но ни одно не подходило, чтобы передать охватившее его чувство. Помогли некоторые русские слова, но шёпотом и ненадолго.

– И как же ты будешь? – тихо продолжил трудовик. – Она в книжке, ты в Окуловке, жить-то как будешь?

– Ещё не решил, – пожал плечами Берлен, – или я к ней, или её сюда. Только, похоже, она другого любит.

– Где? – начал маленькими шажочками сходить с ума Вокля. – Где любит, в книжке?

– В книге, – ответил Берлен, – только там есть гад поганый, он предал её. Я бы убил его.

– Давай убьём, – радостно согласился Воклевитанг, – я помогу, у меня в мастерской кавалькады галиматей и алебардов всяких. – Перебрав сотню возможных орудий убийства, трудовик утомился и, заметив, что постоялец его уже спит, погасил свет. Но Берлен не спал, он думал, как бы попасть в «Present Continuous», спрятаться там среди страниц и смотреть на неё. Просто смотреть. Ну хотя бы лет сто, для начала.

Ранним утром Воклевитанг зачем-то побежал в отделение полиции к знакомому сержанту, посидел там полчаса, затем на вокзал, с вокзала вернулся домой к проснувшемуся Берлену:

– Вставай и одевайся, вот адрес Писателя, вот билеты в Москву, поезд через двадцать минут.

Необходимые пару дней для поездки в Москву мужчины получили от директрисы ещё месяц назад, в день её рождения.

Кстати, тогда же Воклевитанг дал слово разговаривать по-современному:

– Будем считать, что я «зашился» на один год, – пообещал он Берлену. – Но только при одном условии…