Отсутствие планов начинало тяготить лоботряса, и он, только затем, чтоб хоть как-то заполнить пустоту существования, с ленцой отвесил пай-мальчику подзатыльник.

Пай-мальчик побелел от ужаса, но всё же нашёл в себе силы выставить левую ногу вперёд, слегка присесть, и, отведя правую руку чуть назад, резко, с выдохом, направить кулак прямо в нос Вити. В этот миг отличнику до зарезу нужно было хоть какое-то, пусть малюсенькое, чувство успеха, промахнись он – пиши пропало. И – ура! – под костяшками кулака что-то невыразимо приятно смялось и хлюпнуло.

По физиономии грозы школы в два ручья побежала кровь. Сказать, что Витя опешил, значит ничего не сказать. Воспользовавшись замешательством, гордость школы ударила его в грудь – правой, а затем левой рукою, и оба раза – очень больно. Растерялся, испугался хулиган, и сладким, невыразимо сладким был этот испуг для хорошего мальчика. Витя попытался врезать наглецу, вложив в удар всю свою ярость… и отчаяние. Но отличник легко отбил выпад, и лицо его вытянулось от изумления: «Да Витя-то… оказывается, совсем не умеет драться?!»

Потрясённые ученики жались к стенам; встревоженные шумом, из учительской сбегались учителя. На глазах у всей школы Витя, великий и ужасный Витя, размазывал кулаком по лицу кровь… и слёзы. Рядом, с торжествующим и вместе растерянным видом, столбом застыл примерный пионер. И даже на улице слышны были негодующие женские крики: «Витин, Витин! Совсем обнаглел, идиот! Педсовет! Родители! Бандит!»

Сквозь многолюдный город брела безумная девушка.

Тело её в одну страшную ночь чудом уцелело; а душа, юная доверчивая душа её навеки умерла, растоптанная зверем в человеческом облике и отравленная смрадным его дыханием.

Девушка шла против течения суетливой человеческой реки, словно не видя потока: не ускоряла, не замедляла свой шаг и ни на пядь не уклонялась от прямого пути. Река удивлённо расступалась перед нею. Прохожие отшатывались, освобождая путь, оглядывались вслед тонкой фигуре в странном одеянии и покачивали головами.

Девушка была безумна много дней. Когда-то прекрасное лицо её исхудало и приобрело мертвенный землистый цвет, и без того большие глаза распахнулись во всю ширь, да так и застыли, превратившись в два чёрных колодца. В глубине этих колодцев не виделось ничего: ни страдания, ни мысли, ни надежды. Девушка не узнавала ни отца, ни мать, и ни единого звука много дней не слетало с бескровных губ её.

Девушка брела вдаль, и взгляд чёрных колодцев, сосредоточенный и пустой одновременно, падал на лица встречных мужчин, заставляя их вздрагивать. Но взгляд не задерживался нигде дольше одного мгновения и, едва коснувшись чьих-то черт, скользил дальше. Человек, которого она искала, был уже близко.

Человек не боялся встречи. Он не просто не верил в это событие – он точно знал, что такое невозможно. Статный мужчина с профессорской бородкой твёрдо шагал по улице, с небрежной элегантностью неся дорогой портфель, и вид его выражал интеллигентность, положительность и деловитую озабоченность. Это вполне соответствовало действительности: мало ли забот у примерного мужа, строгого отца, заместителя заведующего кафедрой и секретаря партийной организации факультета.

До начала лекции оставалось двадцать минут, и этого времени обладателю всех вышеперечисленных качеств хватало для того, чтобы не спеша добраться до университета и попутно ещё раз обдумать план занятия. Предстояло повернуть направо; деревья небольшого сквера, подступившие здесь к самому тротуару, не давали видеть то, что происходит за углом. Впрочем, что там особенное может происходить? Кандидат наук миновал поворот и вскользь отметил, что навстречу ему идёт девушка в непривычной для здешних мест одежде: в пёстром халате и в зелёных шароварах. «Наверное, узбечка с базара», – без особого интереса отметил мужчина и вернулся к своим размышлениям. Девушка вдруг остановилась и пристально посмотрела в лицо встречного. Мужчина уловил её взгляд, сбавил шаг и вопросительно глянул на прохожую. Чёрные колодцы полыхнули ненавистью и надеждой; тонкие губы разжались, тихо слетели с них грозные слова – побледнел и затрясся партийный организатор. Узнавание обвалом рухнуло в его душу и, казалось, расплющило и размазало её, как мокрицу. Но чёрные колодцы вновь опустели, вновь замкнулись девичьи уста. Безумная отвела взор – и побрела дальше.

Заместитель заведующего кафедрой вытер испарину со лба. Его всегдашнее самообладание, оглушённое, но не сломленное, с ожесточением выбиралось из-под завала. Брови сошлись на переносице кандидата; на лице его растаяли остатки испуга, и на место их явилось выражение жёсткости, сочетавшейся, как ни странно, с каким-то подобием научного интереса. Преподаватель незаметно огляделся вокруг и пошёл вслед за девушкой.

Странная смерть Виктора Сергеевича Прохорчука, 1916 года рождения, произошла, по данным экспертизы, примерно в то же время, что и смерть Воронцова.

Травмы Прохорчука были такими тяжёлыми, что он, по всем медицинским законам, должен был скончаться тотчас после того, как их получил. Однако в квартире погибшего не обнаружилось ни орудия убийства, ни следов борьбы; никакого подозрительного шума соседи тоже не слышали. Предполагаемый убийца вполне, конечно, мог уничтожить следы; но он никак не мог исчезнуть из квартиры, оставив за собой закрытыми все шпингалеты и задвижки – на двери, на окнах, на форточках. Приходилось выбирать между тремя чудесами. Первое: преступник, перейдя в газообразное состояние, улетучился через вентиляционную решётку в туалете. Второе: погибший поскользнулся, крайне неудачно ударился обо что-то твёрдое – например, о батарею – тщательно вымыл роковой предмет, навёл в комнате порядок и только тогда уже, со спокойною совестью, помер. Третье: погибший был невероятно живуч и сумел донести свою изувеченную голову до дома. Более вероятным – точней сказать, не столь невероятным – выглядело последнее предположение, особенно – в сочетании с данными о том, что в ту же ночь неизвестный пожилой человек действительно получил ранения головы.

Следствию предстояло проверить два предположения: Прохорчук убил Воронцова; Прохорчук – тот страшноватый старик, что попался на глаза случайным свидетелям. В деле, и без того секретном, возникло новое неудобство. Прохорчук при жизни имел хорошую репутацию. Если бы выяснилось, что он оказался преступником, то надлежало принять все меры против огласки этого факта. Преступления желательно было раскрыть, не привлекая опасно большого числа свидетелей. Оттого следствие двинулось бочком и криво: начало́ не с подростков, а со старухи и фрезеровщика.

Бабка вошла в морг с заметным воодушевлением, однако перед столом принялась кокетничать: закрыла лицо руками и заявила, что «не в жисть не глянет на такие страсти». Когда её наконец уговорили посмотреть на погибшего, свидетельница, с не вполне убедительным ужасом, взялась причитать: «Господи, что делается-то, что делается!» После чего заявила, что определённо видела другого человека.

Сысоев напомнил ей, что живого человека она видела лишь издалека и мельком, к тому же облик людей после смерти, особенно насильственной, зачастую сильно меняется. Но бабка стояла на своём: «Я ж вам говорю, тот был в тюбетейке!» Майор уведомил её, что тюбетейки, а равным образом и головные уборы всех прочих разновидностей, не относятся к числу особых примет. В это, конечно, непросто поверить, но бывали случаи, когда в один день человека видели в кепке, на другой – с непокрытой головою, а на третий – в ушанке. Свидетельница посмотрела на него с сожалением, как на непутёвое дитя: да тот же, другой – чурек, раз в тюбетейке. Майор потратил ещё некоторое время, выясняя, в самом ли деле неизвестный мужчина принадлежал к какой-то азиатской национальности, или же это впечатление сложилось у бабушки под магнетическим воздействием тюбетейки? Но старуха божилась: «Да, натуральный бабай узкоглазый». С тем её и отпустили.