Сысоева кольнула жалость к хозяйке, бабе совсем не старой, но заезженной и потухшей. Отчего так часто встречается на Руси эта странная уверенность в том, что жизнь непременно должна простого человека бить, уверенность настолько глубинная, что и сама жизнь, поначалу таких планов и не имевшая, в конце концов проникается чувством ответственности, и, насупив брови, и впрямь начинает прижимать и притеснять бедолагу? А бедолага – вроде и покорный, и серый, и вообще из себя ни рыба ни мясо – оказывается на диво силён, и год за годом тянет груз своей жизни, что бурлак. И невдомёк ему: приложи он хоть малую часть той силы, что вся на лямку вышла, к тому, чтобы выбраться из привычного круга покорности и серости – глядь, и повеселее заживётся. Отчего не приходит эта мысль? Кто-то в детстве её придавил, или вовремя не подсказал, или просто она, мысль, в некоторых головах от природы не предусмотрена?

Занавеска вздрогнула. Из комнаты вылетел, явно не без стороннего импульса, тощий подросток с длинными светлыми волосами, давненько немытыми. На плече его синела расплывчатая татуировка, похоже, один из первых опытов недостоверно трезвого самодеятельного художника. Припухшее, как пить дать с похмелья, Петькино лицо испуганно хлопало неожиданно красивыми глазами, огромными и синими-пресиними. Петька тревожно оглянулся на мать, что всхлипывала у него за спиною, потом затравленно посмотрел на представителей власти, присутствующих в количестве аж трёх человек. Юнец часто заморгал, но всё же совладал с собою и от слёз удержался.

– Ну… – начал было Кузьменко, но пацан его прервал.

– Он… он сам! – выпалил он, губы его тряслись. – Мы его не трогали! Мы просто так сидели!

– Кто это – он? Чего – сам? – поинтересовался Ливенцев. – Мы тебя пока ещё ни о чём не спрашивали…

– Дед – сам! – Петька всё-таки захлюпал носом.

Ливенцев и Сысоев быстро переглянулись.

– Какой ещё дед? – удивился участковый, но майор жестом остановил его и внимательно посмотрел на юношу.

– Ну-ка, ну-ка, Петруха, расскажи всё по порядку. Да не трясись, разберёмся. Давайте-ка присядем. Мамаша, стульчики бы нам.

Мать суетливо бросилась расставлять табуретки, а Петька метнулся в комнату, откуда принёс два стула. Похоже, посадочных мест в доме только на то и хватало, чтоб разместить, помимо хозяев, ещё троих гостей.

– Ну, мы, значит, вечером сидели…

– Кто да кто?

– Ну, Ворон… то есть Воронцов… Андрей. Васильевич…

– Отчества пока не нужны. Давай по делу.

– Ну, я, потом Серёга Боркин, Витька Хвалёный, Витька Соколов…

– Стоп. Фамилия у этого Хвалёного есть?

– Так это и есть фамилия. Значит, ещё Толян Фокин… и вроде из пацанов всё. Ещё Зинка была Брянцева, а потом… потом Танька прибежала.

– Выпивали? – деловито вступил в беседу участковый.

– Ну… маленько, – замялся Петька и виновато посмотрел на мать.

– Самогоночкой, небось, у Склюихи разжились?

– Не знаю, – Петька слегка приободрился. Чувствовалось, что на вопросы о том, сколько пили да где взяли, отвечать ему не впервой. – Когда я пришёл, уже было. Да мы только по стопарю!

Участковый с видом знатока оглядел помятую Петькину физиономию и скептически крякнул.

– Так, так. Прибежала Танька. Фамилия?

– Симакова.

– Больше никого не было?

– Никого, – подумав, ответил Петька.

– Значит, этот ваш Ворон – раз, вас, пацанов – пять и две девчонки. Семёныч, всех знаешь?

– А то! За пятнадцать-то лет…

– Значит, сидели, никого не трогали. И что дальше?

– Я ж вам говорю, Танька прибежала к нам. Этот дед, он… – Петька беспомощно похлопал прекрасными своими очами, собрался с духом и доложил: – Он её вы…ть хотел.

Мать коршуном метнулась к отпрыску и хорошо отработанным движением отвесила ему подзатыльник. Петька втянул голову в плечи и сконфуженно посмотрел на ментов. Он, конечно, понимал, что так говорить неловко, но что ж поделаешь, раз дело обстояло именно таким образом.

– По-ку-шался на из-на-си-ло-ва-ние, – выговорил Ливенцев терпеливым тоном народного просветителя. – Вот оно как! И что дальше?

Петька снова заволновался.

– Ну, мы хотели его поймать… а он сам к нам выскочил… – Петька затрясся и, глотая слова, кое-как закончил: – Мы его хотели поймать… а он Ворона… Андрея… ножом сразу… потом ушёл…

Мальчишка разрыдался.

Мужики переглянулись. Врал пацан или не врал, одно было ясно: он присутствовал на месте трагедии и пережил сильное потрясение. Легко поверить: когда на твоих глазах так зверски убивают человека, тут и матёрый опер маму вспомнит, а этот-то сопляк…

Заголосила мать. Сысоев повернулся к женщине, положил ей руку на плечо и сказал:

– Ну, будет, будет… Никуда твой Петька не денется, – майор не имел привычки «тыкать» гражданам, но чувствовал, что сейчас так будет лучше. – Сейчас мы его возьмём с собой, оформим показания и отпустим.

– Хорош ныть! – Ливенцев хлопнул разнюнившегося подростка по плечу. – Это тебе впредь наука: меньше будешь со всякими Воронами-Сороками шляться. Пойдём, мы тебя на машинке прокатим. Сухарей пока не надо.

Майор позвонил в областное УВД и вызвал наряд, чтобы собрать и доставить под руководством старшего лейтенанта Кузьменко всех парней и всех девушек, названных Петькой. Подбросив Семёныча до «опорного», майор, следователь и Петька поехали к «серому дому» – большому строгому зданию, где квартировали областные УВД, КГБ и прокуратура. Мужики молчали – отчасти затем, чтобы лоботряс проникся, отчасти потому, что очень устали за последнее время.

А Петька дрожал и глотал слёзы. И невдомёк было ментам, что страшит его не милиция, не допрос и даже не убийство Ворона, которого он, Петька, в сумятице и не видел. К подростку вновь и вновь возвращалось воспоминание о другом происшествии, необъяснимом и жутком.

Петька уже основательно поддал; откуда-то сбоку, откуда-то сзади, с визгом и с воплями, наползает невнятная кутерьма. Петьке весело и совсем не боязно: сейчас, чувствует он, они с друзьями кого-то проучат.

Вдруг хрипло и странно кричит Ворон. Петька, с колом в руках, оказывается за плечами какого-то борзого старикашки, размахивается и с пьяной дурью опускает тяжёлую палку на седую голову. «Бля, укокошу», – поскрипывает в голове мысль, оставляя лёгкую озабоченность. Но кол проваливается в пустоту, а старикашка стоит на том же месте. Юнец теряет равновесие и валится вслед за своей дубиною, тупо глядя, как нос его приближается к спине старика, упирается в серый пиджак… и вдруг летит себе дальше. Вслед за носом летит и Петька, а старик непостижимым образом стоит, где стоял. Петька шмякается оземь, неведомо как, оказывается уже перед стариком, и…

Рука – одна! – берёт Петьку за шиворот и со страшною, неправдоподобной лёгкостью отрывает его от земли. Петька яростно сучит ногами, холодея от чувства жуткого, только во сне возможного бессилия. Но это – не сон. Чудовищная рука разворачивает юнца лицом к старику. Два тусклых глаза разглядывают Петьку только мгновение – и рука швыряет его прочь. Петька кубарем летит в тёмную траву, вскакивает и похрюкивает от ужаса. Какая неловкость, штаны его, кажется, намокли. Следующий кадр – Петька уже дома, скулит и трясётся под одеялом.

Что это были за глаза, двоечник Петька не умел рассказать. Но он твёрдо знал, что не забудет их до самой смерти.

Взрослому, с высоты величия возраста, радости и горести маленького человека представляются такими же, как и сам человечек, маленькими и трогательными. «Мне б твои заботы», – ностальгически вздыхают отцы, поглаживая мальчуганов по вихрам. «Мальчуган, – струится далее взрослая мысль, – живёт в своём свежем, наполовину сказочном мире, где так ярки краски, так пронзительны радости, ну и… так мимолётны огорчения. А тут… производственный план, семейный бюджет, и наверняка завтра на планёрке – начальственная выволочка. Эх, да что там говорить!»