Западная Сибирь: июнь 1981 года; 1970-е годы

Московская область: ДМБ 77-79 (осень)

Ложбина между гаражным кооперативом и подъездными путями кирпичного завода густо поросла корявой пыльной зеленью. Чистоплотные автолюбители прилежно сносили в кусты, подальше от родной железной коробки, всякую дрянь: промасленную ветошь, негодные детали, изодранные кресла, а то и целые кузова. В первые годы деревья скрывали свалку, но впоследствии она разрослась, и стало казаться, что и сама растительность выброшена на помойку. Это неприятное место лежало к тому же далеко от жилья, магазинов и прочих центров человеческого притяжения, и сюда мало кто забредал.

Кое-кто, однако, наведывался в эти бесприютные края, и наведывался частенько. В дальнем конце ложбины, там, где ветви клёнов, сомкнувшись, образовали что-то вроде грота, обосновалось становище. На двух кряжистых чурбаках, вкопанных в землю, покоилась толстая шершавая доска. Рядом с этой незатейливой скамьёй, образуя кружок, валялось ещё пять чурбаков. Середина круга сплошь покрывалась слежавшейся золой, со слоем свежего пепла поверху. Трава окрест была вытоптана и густо усеяна окурками, пустыми бутылками и теми душистыми кучками, без которых подобные рощицы как-то и представить трудно.

И ещё на траве лежал человек.

Майор Василий Степанович Сысоев стоял несколько поодаль, дымил третьей подряд «беломориной» и задумчиво разглядывал узоры на руках человека, уже тронутых желтизною. Без труда, как «Луша мала», майор прочитал, что покойник принадлежал к мелкой уголовной шатии, «не так блатной, как голодной». Ясно, как «мама мыла раму», что погибший страсть как любил внушать страх, но, к тайному его страданию, при жизни это получалось не всегда удачно. Зато сейчас… Руки-ноги раскинуты, лицо – под маской запёкшейся крови, рот широко раскрыт и перекошен, и – бр-р-р – прямо в глаз по самую рукоятку вбит нож, простецкий кухонный нож. Вот уж точно – зрелище не для слабонервных, но со слабонервными в округе было туговато. Люди, что копошились вокруг трупа и скрупулёзно обшаривали окрестности, не выказывали особо сильных чувств. Перебрасываясь деловитыми репликами, а то и шутками, они привычно исполняли свою повседневную работу. К тому же обезображенное тело как-то очень естественно вписывалось в общую картину загаженного закутка, где, казалось, не может быть места для других человеческих ощущений, кроме брезгливости.

В который раз подивившись тому, как мирно и скучно смерть может соседствовать с жизнью, майор вернулся к мыслям о том, что появление этого жмура, возможно, основательно спутает его прежние расчёты. Но возможно и то, что это преступление и не имеет касательства к тому особо важному делу, расследование которого уже несколько недель курировал Сысоев. («Вот работа, – мелькнуло у него в голове. – Уже и не всякое убийство важно…») Собственно, между этим эпизодом и предыдущей серией пока что и не проглядывало иной связи, кроме неимоверной жестокости преступника и страшной твёрдости его руки, но Василию настойчиво казалось, что в этом «кроме» заключается общий знаменатель.

Неподалёку послышалось сопение и хруст: к поляне продирался кто-то толстый и неловкий. Густая стена лебеды заколыхалась, и на сцене возник здешний участковый, пожилой старший лейтенант Кузьменко, давний знакомый майора. Похоже, он пёр, не разбирая дороги, и проторил в кустах новую тропу. Кузьменко подошёл к телу, наклонился и назидательно цокнул языком:

– Ну вот, допрыгался Воронцов…

– Что, Семёныч, – без удивления спросил Сысоев, – из твоих? Айда перетолкуем.

Старлей суетливо подбежал к Сысоеву. Вид у Семёныча был сокрушённый, но не чрезмерно: вот, мол, черти, опять набедокурили…

– Из моих, из моих. Андрюха Воронцов, по кличке Ворон. Месяц как откинулся, баклуши бил да вот с малолетками якшался.

– Законник? – на всякий случай осведомился майор.

– Не смеши, Васёк. Шантрапа двести шестая. Два года по бакланке оттянул, вот перед пацанами гоголем и ходил. То ли ты эту публику не знаешь?

– Я-то знаю, да при чём тут я? Ты-то куда смотрел?

– А что я? Заходил! На работу он обещался устроиться, я бы проконтролировал. Ну и предупреждал, чтоб малолеток не втягивал. И с пацанами профилактические беседы проводил!

– Толку-то с твоих бесед… С кем этот Воронцов вертелся, знаешь, как я понял?

– А то! Небось пятнадцать лет на участке! – ответствовал старлей, разом с гордостью и с упрёком.

Бригада начала собирать пожитки. Два милиционера погрузили труп на носилки и скрылись в кустах. К Сысоеву и Кузьменко подошёл следователь прокуратуры Сергей Егорович Ливенцев.

– Похоже, Василий Степанович, дело ясное, – высказался следователь. – Раз участковый эту компашку знает, то сейчас поедем с ним, выцепим эту салажню, да, наверное, сегодня всё и выясним.

Майор задумчиво кивнул, не выражая ни согласия, ни возражения. Дай-то Бог, чтоб сегодня. Может, и в самом деле кто-то из малолеток так Ворона приголубил? В этом, собственно, ничего невероятного нет: рассорились по пьянке – и всадил с размаху перо, случайно попав в самый глаз.

Сысоев, Ливенцев и Кузьменко сели в УАЗик.

– Ну что, веди, Сусанин! – бодро гаркнул следователь. – С кого начнём?

– С кого поближе, – ответил участковый. – Так, дай Бог памяти, кто там вокруг покойничка кучковался? Ближе всех Ерёменко живёт. К нему для начала и двинем.

Машина запрыгала по колдобинам городской окраины.

– Что за персонаж? – осведомился майор.

– Персонаж как персонаж. Отца нет, подался лет десять назад на калым да новую зазнобу нашёл. Мать на кирпичном работает, то ли табельщицей, то ли нормировщицей. Петька у неё один. В фазанке на токаря учится, второй, кажись, год.

– Попадал?

– Да как… на учёте не состоял, пару раз в опорный подметали с компанией, когда по ночам профилактику проводили. Пацан как пацан, ну, курит, конечно, попивает. Я уже профилактическую беседу проводил.

– Конечно, попивает, делов-то, – хмыкнул Ливенцев.

Сысоев промолчал. Участковый обиженно насупился.

УАЗик затормозил. Мужчины выбрались из машины и вошли во двор. Из будки выскочил здоровенный пёс и залился хриплым лаем.

– Извини, Матрос, дело до хозяина есть, – сказал Кузьменко и осторожно, но с уверенностью протиснулся вдоль забора: явно в точности знал, каков радиус поражающего действия кобеля. – Эй, хозяева! Есть кто живой?

В приземистом домишке скрипнула входная дверь. Из проёма выглянуло испуганное женское лицо.

– Здоров, Наталья! – бодро приветствовал хозяйку участковый. – Ты нынче во вторую?

– На бюллетене я, – пролопотала хозяйка. – Вы к моему?

– Так точно. Дома?

Лицо женщины страдальчески сморщилось. Бросив дверь настежь открытой, она метнулась в дом, и оттуда тотчас донеслись истерические крики:

– Петька, вставай! К тебе с милиции пришли! Чё опять натворил, идиотина?!

Кузьменко настолько привык ощущать себя на этом подворье начальством, что напрочь забыл о следователе и майоре. Участковый величаво скрылся в доме. Ливенцев с Сысоевым переглянулись, и, деловито кивнув беснующейся собаке, один за другим бочком просочились к крыльцу. Миновав сени, посетители попали в маленькую кухню, соединявшуюся с единственной жилой комнатой. Дверной проём был завешен старой ситцевой занавеской.

Сысоев огляделся. На всей обстановке дома лежала печать скромного достатка и нелёгкой жизни. Конечно, призрак голодной смерти у порога не маячил – не при капитализме, чай, живём, – но чувствовалось, что лишней копейки здесь не водится, как не водится ни лишних чувств, ни сложных стремлений. Дотянуть до получки, справить одёжку на зиму, завезти дрова, посадить картошку, выкопать картошку – и так год за годом, пока сын в люди не выйдет. А потом… а что потом? Как все – стареть потихоньку. И, опять же, дрова завозить.