«Как живой…» – подумал Клепиков, вдруг покрылся холодным потом – и понял, почему. Нет, ничего живого не чудилось в хозяине: настоящим и несомненным мертвецом смотрелся он, и всё же мерещилась в холодном взгляде его какая-то мёртвая же осмысленность, иная, не человеческая. Рассердившись на себя за мимолётную слабость, милиционер резко повернулся и решительно вышел из квартиры.
Площадка встретила его напряжённой тишиной.
– У кого телефон есть? – хрипловато, но твёрдо спросил старший лейтенант. – Спецгруппу вызываем.
Глава 4. Ой-ой-ой!
Ему было двенадцать лет. Он стал вытягиваться ввысь, но не похорошел. Наоборот, его природная нескладность обрисовалась ещё резче, и выглядел он совершенным гадким утёнком.
Однажды в пустынном сквере он столкнулся с ватагой мальчишек примерно его лет, но под предводительством довольно уже великовозрастного балбеса. Лихие ребята – само собой, с выражением уверенности и презрения на лицах – окружили очкарика. Кто-то небрежно двинул его по скуле, но это, похоже, была только разминка, вроде лёгкого салатика перед обедом. Сам главарь, стоя чуть поодаль, до хлюпика не снизошёл; к пареньку вразвалочку направилось, судя по всему, второе по значению лицо банды. Лицо упивалось затравленным видом мальчика и явно предвкушало, как будет получать удовольствие не спеша, со смаком. Вице-главарь, нагло улыбаясь, встал перед жертвой и задумался, с чего бы начать потеху.
И тут случилось то, чего и сам гадкий утёнок не ожидал. Вспышка ярости вдруг заглушила страх; рука как-то сама собой, не советуясь с головой и не целясь, на удивление скоро и точно ударила в самый центр ухмыляющейся рожи, и…
– Ой-ой-ой! – тонко, с неожиданным, прямо-таки детским испугом заверещал потерпевший.
В это мгновение ока с глаз отличника словно спала пелена. Он не убедился, а именно ощутил каждой клеточкой своей души, что перед ним жалкие тру́сы, вся сила которых – в их количестве. «Банда»… Много чести. Однако пелена упала, а количество-то оставалось. Парнишка оттолкнул развенчанного «атамана» и стремглав помчался на длинных своих ходулях в сторону людных мест. Сзади слышался топот и хриплые мужественные крики: шантрапа отчаянно пыталась хоть как-то сгладить конфуз, но отставала всё сильнее, а у беглеца точно крылья на ногах выросли. Конечно, его гнал страх. Но это был уже не тот мертвящий ужас, что сковывал его всего минуту назад, то было здоровое чувство самосохранения, чувство, ведущее к правильному действию. Чувство мгновенно оценивало всякое изменение обстановки и выжимало все возможности из тела. Мальчишка только диву давался – сколько, оказывается, этих возможностей можно выжать. Вскоре страх развеялся, уступив место твёрдой уверенности: преследователи его уже не догонят. На радостях мелькнула и вовсе уж шальная мысль: если вдруг какой-то козёл окажется шибко резвым, то можно будет и ещё раз вмазать.
Позже, когда возбуждение улеглось, ликование мальчика несколько поутихло. Торжество, по здравому разумению, выходило не таким уж и блистательным: всего-то и удалось, что разик стукнуть зазевавшегося наглеца, после чего всё же пришлось драпать, хоть и в приподнятом настроении. Но ценность его первой боевой удачи заключалась не в скромной её величине, а в том, что он впервые поверил: он тоже может, может оказаться победителем!
Глава 5. Особое дело
Первая девушка погибла за месяц до убийства Воронцова; впоследствии неуловимый изверг загубил ещё четыре жизни. Вернее сказать, пять смертей достоверно установило следствие; и кто его знает – может, иная мама живёт себе спокойно, уверенная, что дочь бодро размахивает мастерком в строительном отряде, а девочка…
Преступления совершались ночью, что не удивительно, и в глухих местах, что также не вызывало возражений, рационального мотива не просматривалось. Ни одна из погибших не подверглась изнасилованию. Ограбление тоже не вытанцовывалось: на одной из девушек остались золотые серёжки, при другой – кошелёк с суммой в шестнадцать рублей сорок четыре копейки. Добыча, конечно, невеликая, да и на какие крупные капиталы мог рассчитывать грабитель, подстерегая в поздний час одиноких девушек? У всех погибших перерезано горло, причём перерезано одним уверенным движением, ни на одном теле не обнаружено других ран. Следователи не сомневались: охотится один и тот же персонаж, патологический тип, давно описанный в специальной литературе, но никак не отмеченный в материалах съездов и пленумов. Поскольку в социалистическом обществе нет места ни самим маньякам, ни безответственным о них слухам, особое дело возглавил особый куратор – майор Сысоев.
Преступник, хладнокровный и осторожный, какими обычно и бывают деятели этого редкостного профиля, ни разу не оставил каких-либо внятных следов. За месяц сито розыскных мероприятий просеяло неимоверное количество мужчин и даже женщин, что имели неосторожность оказаться хоть в тридесятой связи с этими мрачными эпизодами, но всё впустую. Не обошлось без того, чтобы кто-то смекалистый из следственной бригады не предложил: с объектами следует поработать решительнее… и проще. Сысоев, по своему положению, имел полномочия действовать размашисто, пренебрегая для пользы дела иными юридическими тонкостями. Но майор недвусмысленно осадил рационализаторов: он всегда думал именно о пользе дела, то есть о том, чтобы найти настоящего преступника, а не о том, чтобы быстрее рапортовать о победном завершении следствия. А рапорт, увы, во внятной перспективе не просвечивался… Багаж следствия составляли пока что лишь рассыпчатые сведения и расплывчатые версии. Одной из нитей была информация о неизвестном человеке, который, похоже, засветился дважды!
Одна пожилая дама, проживающая в частном доме, как-то около одиннадцати часов вечера вышла по хозяйственной надобности во двор и обратила внимание на то, что по направлению к близлежащему пустырю быстро прошёл какой-то немолодой человек в тюбетейке. В другой раз другой свидетель, средних лет фрезеровщик, мельком увидел из окна своей квартиры, как некий мужчина, опять же в годах и опять же в тюбетейке, около полуночи шёл в сторону гаражного кооператива. Эта тюбетейка так приковала внимание свидетелей, что ни одна, ни другой не смогли даже уверенно запомнить, был ли мужчина в пиджаке или в одной рубахе. Оттого не могло считаться особенно надёжным и единодушное утверждение свидетелей о том, что мужчина имел внешность восточного типа. Вполне могло статься, что, отталкиваясь от необычного головного убора, воображение очевидцев придало восточные черты и лицу человека. Поведение человека и старушке, и фрезеровщику показалось подозрительным. Разными словами свидетели описали сходное впечатление: неизвестный мужчина явно не хотел привлекать к себе внимания, однако скрытность его была хорошо рассчитанной и не выдавала себя. Владелец тюбетейки не крался, не замирал, не озирался, он шёл твёрдым шагом, не очень быстрым и не очень медленным, и как будто что-то высматривал. В его коротком и цепком взгляде сквозила настороженность, но без суетливости, и что-то очень недоброе.
Конечно, было более чем вероятно: только фантазия свидетелей окрасила облик прохожего в этакие смутно зловещие, не лишённые известной романтичности тона. Уже то, что незнакомцем интересуется настоящий следователь, настраивает свидетеля на определённый лад, и свидетель вдохновенно повествует, как своими глазами видел сущего разбойника – и при том не умеет сказать, какого цвета на том были штаны. Однако какой-то призрак факта маячил: дважды рядом с преступлениями прошёл немолодой человек предположительно азиатской национальности. Следствие пыталось потянуть за эту тонкую нить, но, увы, ничего не выудило.
Дело буксовало. По городу грозной тенью бродил особо опасный преступник, а город, вовлечённый в круговерть житейских дел и убаюканный прессой, жил обычной своей жизнью. Уносились в небо и затихали страшные материнские крики; тревожный шёпот народа терялся в шуме дорожного движения, глох в плотной вате лжи: преступность у нас только и делает, что снижается, снижается так давно и неотвратимо, что иной раз становится непонятно, как она, горемычная, и дотянула-то до нынешних времён? Но, как и встарь, до великого Октября, кипели людские страсти и взрывалось человеческое горе; не проходило дня, чтоб преступная рука – по злобе, по расчёту, а всего чаще по дурости – не обрывала чью-то жизнь.
