— Юля, ну вот честно, я бы без этой победы с легкостью обошелся! Я не гордый, я этот триумф воли в гробу видал. Пусть победит Господь и вся слава достанется Ему, — Игорь поднял руки вверх. — Я не против.

— А пока что, — вставил Эней, — это все сильно напоминает принцип доповоротной армии. Знаете, когда солдату давали в руки ломик и заставляли им бумажки с плаца убирать — "мне не нужно, чтобы плац был чистым, а нужно, чтоб ты за… замахался".

Сестра Юлия засмеялась. Потом посерьезнела.

— Дорогие мои братья, а вы никогда не задумывались над тем, что делает вас — вами? Помимо уникального генокода, естественно. Подумайте. Может, откроете другие цели Бога в отношении вас — помимо того, чтобы вы… замахались. Игорь, я бы хотела после занятий с вами поговорить наедине минут пять.

"Ну что, красавчик, уложишься в пять минут?"

Игорь улыбнулся. Ван Хельсинг, выходя из класса, не закрыл за собой дверь.

— Игорь, вы говорили, что вам не нравятся церковные песни?

— Не все. Некоторые нравятся, но в основном они оставляют желать лучшего. Юлия, вы же человек музыкально образованный, у вас вкус есть — ну как можно эти нелепые переделки псалмов не то что петь, а хотя бы слушать?

Она улыбнулась и вынула из кармана лепесток флеш-памяти.

— Здесь — лучшие. Мои любимые. Доминиканская Литургия — вы её ещё услышите вживую. Старые церковные — польские, испанские, английские… даже на иврите есть. Хотите?

— Да. Спасибо…

"Врёшь", — зазвенело под черепом. — "Чего ты на самом деле хочешь — так это взрезать её тощенькую шейку и напиться из этого певучего горлышка… А перед этим…"

Игорь обмер. В школьном кабинетике похолодало градусов на пятнадцать.

— Что с вами? — сестра Юля протянула руку. Игорь отстранился.

— Не касайтесь меня, пожалуйста, — сказал он. — Вечер…

— Завтра — полнолуние… — сестра Юля сняла очки. — Мне так хотелось что-нибудь сделать для вас. Но я могу только молиться.

— Это много, — сказал Игорь, пятясь к дверям. — Спасибо.

"Ах, киска, ты можешь сделать для меня ещё кое-что… но тебе это не понравится…"

— Погодите, — сестра Юля завела руки за шею, расстегнула замочек и протянула Игорю серебряный образок на цепочке. — Это икона Божьей Матери Грузинской. Моя прабабушка была грузинка — я вам говорила?

— Какое совпадение. У меня дедушка грузин, — Игорь взял в ладонь серебряный медальончик, всмотрелся в темный овал искусной отливки, в блестящий на выпуклостях барельеф. Зачем-то добавил:

— Я не знал его. Он погиб даже раньше, чем мама родилась. Орор.

Металл не холодил, а согревал ладонь. Игорь смотрел куда-то на макушку сестры Юли, потому что этот хотел смотреть на два холмика под серой трикотажной блузой.

— Я… пошел. До свидания, — он задом открыл дверь, развернулся и ссыпался по ступеням.

"Да. До очень скорого свидания…"

"Нет. И заткнись!"

"Брось. Ты сам понимаешь, что рано или поздно Жажда возьмет свое. И монахов поблизости не будет. А впрочем, зачем ждать до завтра, когда тебя наверняка где-то запрут? Сейчас. Просто вернуться в кабинет. Монахиня. Целка".

— Ты в порядке? — Андрей караулил за дверью и верная трость была при нем. Игорь вздохнул с облегчением. Молодец Ван Хельсинг.

— Нет, — признался он. — Вот что, в одном этот сволочь прав: на волю мою полагаться — кур смешить. Завтра ночью в часовне… будь со мной вместе. Пожалуйста.

— Договорились, — кисло усмехнулся Андрей.

"Он сейчас повернется к тебе спиной. О, есть. Думаешь, он на самом деле доверяет тебе? Да как такое может быть, когда ты сам себе не доверяешь? Он проверяет. Он ненавидит тебя. Хочет использовать. Хочешь, я скажу тебе его мысли? Он думает, что успеет среагировать. Но на самом деле — не успеет…"

"Заткнись, заткнись и выйди! Пошел вон из моей головы!"

Как хорошо, что я — тряпка, а он — дурак. Он дурак, Господи твоя воля, он все время одинаковый. И он хочет. Это, кажется, называется "соблазнять отчаянием". Интересно, что ему светит за то, что он меня упустил — выговор с занесением в учетную карточку? Впрочем, если верить брату Михаилу, он весь исходный материал берет из меня же, работая только фильтром и усилителем. Херово. Херово донельзя. Радовался же, болван, что натянулась мужская струнка в душе… Если это и называется искушение — то я уже немножко понимаю отшельников, которые сами себе яйца отрезали. Мама дорогая, а ведь это ещё не полнолуние. Это ещё он только берёт разбег…

— Ты что завтра утром делаешь? — спросил вдруг Эней. — А то нас с Антоном позвали к одной женщине крыльцо покрасить.

— К слепой бабе Тане? Извини, я пас. У нее вся семья в свободной охоте погибла, так что ей экс-упырь в качестве волонтера, подозреваю, не нужен.

— А откуда она узнает, что ты экс-упырь? Даже если она о тебе слышала, как она догадается, что ты — это ты?

— Ван Хельсинг, она слепая, а не тупая. Она меня раз коснется — и готово.

— А если не тупая, то сообразит, что ты здесь ни при чем. Тебя как варка и в проекте не было, когда здесь свободная охота шла.

— О, боги. О, муки. Где ты был, когда такт раздавали? Стоп, дай догадаюсь: за упрямством в очереди стоял. Короче: нет. Я твои добрые намерения ценю, но — нет. Пока, увидимся завтра вечером, мне срочно надо в часовню, — Игорь ускорил шаг.

— Тебе там легче? — не отставая, спросил Эней.

— Намного.

— Если не секрет… Я понимаю, что у меня с тактом плохо, но спросить-то все равно не у кого. Что ты чувствуешь там?

Игорь резко развернулся — вот как будто и не шел только что, а прямо тут вырос из-под земли.

— Присутствие, кэп. Я чувствую присутствие. Я не знаю, Бог ли это. Я не знаю, кто это. Но от него пахнет живой кровью, и… ты не поверишь, но мне в самом деле от этого легче.

Садик перед домом был аккуратный, ухоженный, чистый той лютой женской чистотой, которая не для кого-то, а в отсутствие кого-то. Зрелище, уже ставшее привычным. По деревням всегда было много одиноких женщин. Не нашла жениха, муж подался на заработки, дочь осталась с престарелыми родителями, а сын уехал — это везде случается, а в здешних краях была ещё одна причина. И тут отметилась именно она.

На порог вышла крепкая фермерша лет семидесяти, в безрукавке, просторных затрёпанных джинсах — и с черной вдовьей повязкой на голове.

— Слава Ісусу Христу, — улыбка у нее оказалась доброжелательной, а голос — мягким.

— Навіки слава, — сказал Андрей, как было здесь принято. — Нас… прислала пані Швець.

— Ґанок фарбувати? — спросила женщина, уверенной походкой сходя с крыльца и открывая им калитку. — Та я ж іще його не обдерла.

— То нічого, — Андрей вздохнул с облегчением. — Ми й самі обдеремо. Тільки дайте ножі або скло.

— Ти Андрій чи Антон? — баба Таня глядела поверх их голов. — Бо мені про вас Шевчиха казала, а сама я вас іще й не бачила.

— Он Андрей. Антон — это я, — мальчик шагнул вперед. — Здравствуйте. Извините, я не говорю по-украински. Я… это… москаль.

— Такий молоденький, — баба Таня протянула вперед руку. — Можна тебе побачить?

— Конечно, — Антон сделал ещё шаг и позволил ей ощупать свое лицо. Потом так же поступил Андрей.

— Який же ж ти москаль? Ти руський, — констатировала довольная осмотром баба Таня[7].

…Потом они отскребали большими осколками стекла старую краску с крыльца и со снятой двери. Слепая баба Таня очень уверенно двигалась по знакомому вдоль и поперек дому и саду, обрезала ветки, полола огород, наощупь отличая злак от сорняка — но чтобы покрасить крыльцо, нужен был кто-то, различающий цвета.

— Андрей, — прошептал Антон, убедившись, что баба Таня далеко. — Почему она не едет в город лечиться?

— Не знаю. Может, здесь не принято. Может, боится — одной в больницу, в чужом месте. А может, просто не хочет.

— Не хочет? — изумился Антон.