Эней достал Антонову планшетку, ткнул пальцем в метку на карте.

— Долгих бросков делать не будем. Красное — Жовква — Рава-Русская — Томашув-Любельский. В каждом городе встречаемся и обсуждаем лучший маршрут на завтра. До Красного я уже просчитал. Можно трассой — сначала шестнадцать-один, потом — М-двенадцать. Можно автобусом до Зборова, а там до Красного электричкой. Значит, транспортом идет ваша пара. Потому что… Потому что вот.

Он показал на Игоря, незаметно поникшего в траву. Только что полулежал, опираясь на локоть, и, подтянув длинные ноги, принимал оживленное участие в обсуждении — и как-то внезапно, словно подстрелили, заснул, спрятав лицо в лопухи и закрыв руками голову.

— Все, готов, — вздохнул Костя. — Боролся, сколько мог. Да, только транспортом.

— И, — сделал вывод Антон, — встречу можно назначать только между нашей ночевкой и вашей дневкой. Щель — между семью и одиннадцатью вечера и пятью и десятью утра?

— Вечером лучше, — сказал Костя. — Вечером он бодрее.

— Я подключусь и посмотрю расписание. — Антон поднялся.

— Давай, — одобрил Андрей. — А мы с Костей сейчас отнесем его к гвардиану. А то он и не заметит, как его муравьи съедят.

Костя взял Игоря под мышки, Андрей — под коленки. Он был не столько тяжелым, сколько громоздким — безвольные руки и ноги мешали, голова болталась. В гвардиановой каморке Игоря уложили на отведенный ему топчан, застеленный одеялом и спальным мешком.

— После непродолжительной гражданской панихиды тело было предано земле, — не удержался Антон.

— Тоха, — выдохнул Костя, — нашему кумпаньству и одного данпила с извращенным чувством юмора хватит с головой.

— Еще неизвестно. — Андрей вытер лоб. — Ему нужно пережить еще одно полнолуние. Ты забыл?

Началось с запахов. Игорь, если бы захотел, мог бы по аромату цветов, по вкусу травы описать сад вокруг сторожки. Три года назад он просто опьянел бы от одной этой рвущейся в голову весны. Сейчас — только регистрировал. Бензин был бы не лучше и не хуже. А потом…

Психотерапия брата Михаила оказалась проста: благодари. Каждое утро, каждый вечер, за каждого человека и за каждый цветок, за все, что ты имел и за все, что потерял и за все, что ещё будешь иметь и потеряешь. Через "не хочу", через "не могу", через "тошнит уже".

Он прошел через "не хочу", "не могу" и "тошнит" — и где-то на четвертый день что-то начало пробиваться. Вертя в пальцах кленовый листок, он поймал себя на том, что наслаждается его свежестью, сладковатым запахом и лапчатой формой.

…Из благодарности родилась радость. Игорь понимал психологический механизм, который тут заработал — натяни на морду улыбку, заработает обратная связь и поднимется настроение. Благодари за простые вещи — и рано или поздно найдешь их стоящими благодарности. Всего лишь самовнушение, дружок. Не обольщайся. Ты просто подключаешься к весёлому массовому психозу, которым здесь живут люди. Сознательно. Браво. Хороший ход. Ещё немножко — и будешь совсем как этот монах, который начал с профессорской кафедры, а кончил должностью сторожа при свинарнике.

"Толсто, приятель. Жирно. От моего персонального беса-искусителя я как-то ожидал более тонкой работы".

Его побаивались в деревне — как побаиваются всех, кто гуляет преимущественно после темноты. Он знал: если бы не монахи — его быстренько тут оприходовали бы. И никого за это не осуждал — именно это он и заслужил по большому счету. Что ж, гордости у него никогда не было, это не открытие. Он жил милостью людей и нисколько этим не смущался — особенно когда находился среди семинаристов. Ребята были очень разные и очень славные, и это тоже было счастьем и удачей. Потому что когда вместо вялой приязни он ловил себя на злобе, желании уязвить или унизить, рассчитаться злом за поданную милостыню, он знал, что это — чужое. Что в него опять стучатся снаружи.

Ну, и сестра Юля. Рыжеватое очкастое солнышко ростом метр шестьдесят и с комплекцией домовой мыши. Сгусток радости напряжением в пять тысяч вольт.

Она была первой, кто не совершил никакого усилия над собой, пожимая ему руку. Он очень ценил в доминиканцах и семинаристах это усилие по преодолению въевшегося уже в печенки рефлекторного страха. Но сестра Юля, кажется, просто не заметила, как холодна его ладонь.

— Вы Игорь, да? — только и спросила она.

— Да, я Игорь.

И всё.

Её присутствие действовало даже на сумрачного Ван Хельсинга как на катушку проволоки, попавшую в мощное магнитное поле. Игорь отчётливо понимал, что в этом поле высокого напряжения ему всё равно, что она преподает. Излагай она буддийскую доктрину — он бы впитывал с той же охотой. Лишь бы находиться в её обществе. Тот нематериальный компонент запаха, который в Энее проступал кельтским узором, в ней был совершенно особенным, прохладным, и очень сильным.

Так пахнет девственность, понял он однажды. Не физиологическое явление, именуемое вагинальной короной, оно к делу вообще отношения не имеет, а неосуществленная готовность к любви, нереализованный потенциал. Он был и в Антоне, и в некоторых парнях из семинарии, и в отце Януше, но в сестре Юлии… Ну вот есть плотина на Хоробровском пруду, а есть дамба Гувера. И там, и тут потенциальная энергия воды, но…

— Пять центов.

— А?… — Игорь неохотно оторвался от созерцания. — Какие пять центов? За что?

— Обычные. За ваши мысли.

Игорь смущенно прочистил горло, покосился на Андрея, прилежно сидящего рядом над планшеткой.

— Простите, я… отвлекся. О чем вы говорили?

— О первородном грехе. Игорь, соберитесь. Или вы еще не проснулись?

"А монах ей и говорит: расскажи-ка мне, красавица, твой сон, гы-гы-гы…"

— Нет, я… просто отвлекся. Но я все помню. Если хотите, могу повторить…

— Не нужно, я знаю, что такое память данпила. Мне просто кажется иногда, что вам это безразлично.

— Мне… — Игорь потер лоб, — не безразлично, мне просто… Знаете притчу Будды о стреле? У меня стрела в очень больном месте, сестра Юлия. Вы мне рассказываете, откуда она взялась, кто и с какой целью её выпустил и из чего она сделана — а я чувствую, что вот-вот подохну. Выньте стрелу. Крестите меня уже, полнолуние близко.

— Игорь, Таинства нельзя преподать тому, кто не понимает их сути. Младенцев крестят при условии, что родители и воспреемники научат их истинам веры. Вы взрослый человек, и должны креститься, понимая, что дает вам Крещение.

— У меня вопрос, — Ван Хельсинг поднял руку. — Вы только что сказали: первородный грех — он не как пятно на одежде, он как дыра в ней — мы не можем передать детям в наследство целую одежду, если она уже дырявая, и нам нечем ее залатать, неоткуда взять первичное доверие к Богу. Это понятно. Здесь сказано, что в Крещении грехи смываются, как Первородный, так и личные. У меня нет трудностей с метафорами, я не буду спрашивать, как это получается, тут дырка, а там пятно. Пятно смыли, дырку залатали. Болезни, смерть, страдания — ладно, я готов принять, что мир искажен уже необратимо, и людей от этого не избавишь, физически. Это плохо увязывается со всемогуществом, но я это принимаю, раз так надо. Я не могу понять, зачем нам оставляют этот "очаг греха". Почему нельзя сразу привести в порядок "расстроенные врожденные вожделения". Настроить их, чтоб мы меньше мучились. И так ведь полно проблем. У него хотя бы…

— Давай о своих проблемах я сам, — огрызнулся Игорь. Эней снял вопрос у него с языка, и это было почему-то неприятно. — Но ведь и в самом деле, Юлия… Какая-то часть меня смотрит на вас и продолжает видеть… деликатес.

"И не только…"

— Брат Михаил сказал, что после крещения это может остаться, — продолжал Игорь чуть громче, чтобы заткнуть урода. — У него это осталось после экзорцизма. Но он… заразился, будучи крещеным, так что непонятно. Зачем?

Сестра Юлия потеребила четки.

— Игорь, но ведь какая-то часть вас не видит во мне… деликатес. И, судя по вашему поведению, именно она побеждает. Вы побеждаете источник своего греха…