— Ну вот, например, считает, что слепоту ей послал Бог… Люди странные бывают. Может, — он вспомнил Игоря, — ей так легче.

— Отдохнём? — Антон отбросил со лба мокрую челку. Андрей прищурился.

— Ручки болят?

— Болят, — уныло кивнул Антон.

— Штука, Вильям Портер, в том, чтобы на боль внимания не обращать, — Андрей снова начал орудовать скребком. В груди уже давно не ныло, а горело, но он только утирал пот и счищал краску дальше. Фехтовальщик с ослабленными мышцами рук — покойник.

Но с другой стороны — сегодня полнолуние, и хорош я буду с перетруженной рукой…

— Вот эту ступеньку зачистим — и отдохнём, — пообещал он мальчику.

Когда садящееся солнце коснулось вершин деревьев, они уже наслаждались видом свежепокрашенного крыльца. Все — достаточно вялые — попытки уйти домой, не поев, были пресечены вновь вынырнувшей во двор бабой Таней. В доме было так же, как и во дворике — чисто, аккуратно, строго. Конечно, когда вещи на своих местах, их легче найти…

— Будем уходить — докрасим ступеньки, — смущенно бормотал Антон, чтобы что-то говорить. — За ночь высохнут. Акрил — он быстро сохнет…

Миска вареников с картошкой, политых смальцем, с жареным луком и шкварками, избавила его от необходимости вести подобие светской беседы — а потом хозяйка взяла всё в свои руки.

— Ви де живете? — допытывалась старуха.

— В шестом доме по Надречной, — ответил Антон. — Он пустой.

И тут же прикусил свой глупый длинный язык.

— Знаю, — медленно кивнула баба Таня.

Шестой дом по Надречной был пуст по той же причине, что и её собственный. Жили четверо, уцелел один, да и тот давно умер.

— У нас тут було… лихо.

— Тётя Таня, — Антон вдохнул и выдохнул, как перед прыжком в воду. — А вы… не пробовали вылечить зрение?

— Та де там не пробувала, — женщина махнула рукой. — Півроку, як дурна, у лікарні прониділа, у місті. Очі вилікувати не можуть, але в печінці хворобу знаходять, у серці, у нирках… Вбивають людей в тих лікарнях, синку, отак воно.

— А что сказали?

— Дурне кажуть. Що все гаразд з очима, а не бачу я тому, що не хочу.

— Справді дурне, — Андрей вытер тарелку последним кусочком хлеба. — Даруйте, пані Тетяно. Ми таки підемо ганок домалюємо.

— Мы… — Антон порывисто вскочил. — Посуду помоем…

— Сядь, — пресекла баба Таня — Бо як помиєш, то поставиш так, що я не знайду, та ще й перекину. Дякую, сама[8].

— Такое бывает, — тихо сказал уже на крыльце Антон. — Сканы показывают, что все в порядке, биоэлектрика показывает, что сигнал проходит, а глаза не видят, пальцы не слушаются… но это ж каким идиотом нужно быть, чтобы ей сказать, что она видеть не хочет.

— Нормальное дело, — Андрей распечатал вторую банку краски. — Я это часто слышал — если кто-то беден, несчастен в любви, или варки его сожрали — так он сам виноват, сам так хотел. И всем хорошо.

Какое-то время они красили молча. Потом Андрей добавил:

— Я её очень понимаю. Я бы на всё это сам не смотрел. Если бы это помогало.

Антон не знал, что сказать. Он был убежден, что баба Таня неправа — и даже не может отдать себе отчёта в том. Это ещё вопрос, хочет она видеть или нет — но вот что она не хочет лечиться, это точно. И тут дело не в том, что в городском стационаре у неё нашли всё, что можно найти у тяжко работавшей женщины на седьмом десятке — или когда там её разбило? А в общей неприязни, почти ненависти к городу, которая витала в здешнем воздухе. Да, Антону и Андрею простили, что они городские — но именно простили. Как вину. Присмотревшись и разглядев, что они "нормальни хлопци".

Город был для этих людей источником благ — техники, развлечений, одежды, лекарств — но он был и источником беды. Он брал за свои блага две цены: мёртвыми, во время лицензионных визитов — впрочем, нечастых, но куда больше — живыми. Потому что молодые уходили туда. Особенно молодые парни.

— Многие считают, — сказал он вслух, — что это естественный процесс. Что его только Полночь развернула обратно на какое-то время.

— Ты не отвлекайся, ты работай, — сквозь зубы сказал Андрей. — Аналитик… хренов.

— Бог в помощь, — раздалось сзади.

Андрей оглянулся — во дворе стоял Костя. А за его спиной, опираясь на калитку, зевал Игорь.

— У нас в классе, — сказал он, справившись, наконец, с челюстью, — был парень по фамилии Хренов. Все его называли, естественно, Хрен. Однажды историк, увидев такое дело, возмутился. Хренов, говорит, как ты позволяешь себя так называть? Твое мужское достоинство, Хренов — это твое больное место…

Антон хохотнул. Андрей с неудовольствием покосился на него. Он уже заметил за Игорем эту особенность: сам не смеялся, но шутил — и смотрел, как смеются другие. Вампиром был, вампиром и остался — допинг только поменял…

Окно открылось, баба Таня выложила на подоконник большую картонную коробку.

— Андрiю! Ти ще тутай? А ну, на подивись-но оце…

Андрею ничего не осталось, кроме как принять груз

— Розкрий. Воно давно куплене, але його майже не носили. Вiзьми[9].

— Я… — Андрей поперхнулся, — не могу. У меня… руки в краске.

— Я возьму, баба Таня, — Костя подошел к окну, взял коробку подмышку. — Спасибо вам. А то у него всей смены одежды — одна трость. А в ней холодно.

— Если интенсивно махать — можно согреться, — вставил Игорь. — И, я слыхал, особо продвинутые мастера, вращая палку над головой, защищались от дождя…

— Заткнитесь, — сквозь зубы сказал Андрей. — Вы, оба…

— Сам заткнись, — тихо прогудел Костя. И добавил, когда баба Таня исчезла в окне. — Придурок. Знаешь, как ей было нужно хоть раз столкнуться с одним из ваших? Так что будешь носить это все, пока не сносишь — и бабу Таню вспоминать. Закончили? — Костя посмотрел на крыльцо — Закончили… Тогда пошли отсюда.

— Куда? — спросил любопытный Антон.

— Ты — домой, — Костя бесцеремонно сунул подарок бабы Тани ему в руки. — А мы — в монастырь. Полнолуние встречать.

В часовне горел только огонь возле дарохранительницы — прерывисто, покачиваясь, будто язычок пламени был не электрическим, а живым. Алые блики падали на стриженую голову Игоря, опущенную чуть ли не ниже плеч. Ссутуленный, тощий, в обтрепанной черной робе, он был похож на какую-то неопрятную птицу. Сходство стало еще сильнее, когда он и сам начал слегка покачиваться сидя, как человек, вынужденный терпеть сильную боль. Эней не знал, стоит ли его окликать — может, Игорю только сейчас удалось сосредоточиться…

Эней так и не смог решить, нужен ли ему Бог — Всевышний оказался как-то уж особенно неудобен в использовании, — но точно знал, что ему нужен Игорь. Игорь с его опытом жизни по ту сторону любого закона и, что не менее важно, — обычным человеческим опытом; Игорь с его реакцией и силой, с его способностью вникать в чужие чувства и трезвым рассудком… И если Бог нужен Игорю, если ему помогает — значит, так тому и быть.

Эней целый месяц знакомился с содержанием катехизиса, а чего не понимал — спрашивал у брата Михаила или сестры Юлии, и с облегчением узнал, что истины веры не содержат ничего такого, ради чего придется отдавить себе мозги или совесть. Не нужно верить ни в то, что мир буквально сотворили за шесть дней, ни в то, что все некрещеные обязательно попадут в ад. Воскресение из мертвых? Ну если этот трюк высокие господа регулярно показывают на бис, то для Божьего Сына тут наверняка и фокуса никакого нет. Непорочное зачатие? Генетики обещают, что проблему партеногенеза у приматов они разрешат в течение ближайших десяти лет. Если невозможное человекам возможно Богу, то уж возможное — и подавно. Проблему непорочности Девы Марии, которую Костя попытался ему разъяснить, когда отговаривал креститься у католиков, Эней счел в чистом виде спором остроконечников и тупоконечников, глюком системы, ошибкой из свалки ошибок, накопившихся в старом коде. И то сказать, двадцать одно столетие… Католики ему нравились больше по вполне земным причинам — они тоже сидели в подполье, с ними было легче находить общий язык. Нет, совсем без камней преткновения не обошлось — но все их так или иначе можно было обойти или перепрыгнуть…