Тогда, день за днем, Скорпиус сидел и смотрел на крохотный шрам, гоняя неунимающиеся мысли, вопросы, на которых не было ответов у мальчика, слишком рано посчитавшего себя взрослым.

Он сидел и смотрел. Выходил. Имитировал жизнь. Возвращался. Сидел и смотрел. И так по кругу.

Сидел, смотрел и не замечал, как шрам постепенно разрастается. Как под нацеленным гнётом увядают цветы и чернеет кора. Как каждое утро голых деревьев становится всё больше, а опавшие бутоны с листьями успевают сгнить за ночь без остатка.

Сколько домовики ни пытались, ни одно растение не оправилось от неведанного им заражения. Иногда магия совершенно бесполезна. И это тот самый случай.

Сад просто умирал. Бессмысленно и болезненно умирал, как и Скорпиус.

И всё же глубоко в душе Скорпиус всегда знал, что он будет здесь — терпеливо дожидаться его напротив окна в старой спальне, как бы её ни переделывали. И, на самом деле, Скорпиус рад встрече. Потому что он наконец-то готов попрощаться.

Посмотреть этому пареньку в глаза и сказать:

Ты молодец. Дело было не в тебе. Дело никогда не было в тебе.

У тебя получится жить по-настоящему. Ты будешь окружен любящими людьми. И найдешь ту самую любовь. Ту, что не причинит боли. Ту, что будет придавать тебе сил каждый день. Она совсем рядом, пусть и пока ты не видишь её. Ты будешь счастлив, Скорпиус. Я обещаю.

Слова, которые нужно было произнести намного раньше.

Но на всё нужно время. И никакого бреда про его чудодейственные свойства или возродившегося из пепла феникса.

Время — всего лишь отрезок. Он может быть любой длины. Истинное значение имеют люди, с которыми ты его проводишь. А чтобы вырастить что-то на пепелище, придётся проделать тонны работы. Пройти долгий путь, и, если ты не один, он даётся гораздо легче.

Скорпиус восстановился. Собрал себя заново по частям и в конце понял, что один кусочек остался лишним. И пришла пора его отпустить. Тот кусочек, что он мучительно вырывал из себя с корнем, уткнувшись в окно, но потом носил с собой, как талисман.

Даже спустя несколько лет, даже уехав во Францию и, казалось, забыв о ноше.

Понадобилось семнадцать дней, чтобы решиться переступить порог. Скорпиус потому и предложил вернуться в Мэнор на месяц раньше. Но сейчас самое страшное позади. И то, чего он боялся больше всего, обернулось маленьким беззащитным отблеском памяти, что сейчас вызывает приятно-печальную улыбку и пока стоит рядом по правую руку, готовясь уйти и напоследок оглядывая чем-то красивый в своём уродстве сад.

— Кое-что всё-таки не восстанавливается… — сам себе тихо проговаривает Скорпиус.

И что же делать?

— Просто жить дальше.

Скорпиус пожимает плечами и улыбается призрачному видению.

Осталась только одна мелочь, но настолько важная, что сердце всё же на мгновение спотыкается.

Но потянувшаяся к внутреннему карману ладонь замирает, когда Скорпиус слышит нарастающий отзвук шагов. А учтивый тройной стук в дверь прогоняет испугавшегося призрака. Этот стук всего лишь дань манерам — тому, кто-за ним стоит, приглашение войти не нужно. И Скорпиус умиляется этой тактичной обманке. Дверь бесшумно приоткрывается, и через узкий проём в него стреляют серьезные медово-карие глаза.

— Скорпиус, не хочу отвлекать…

— Ещё как хочешь. — Улыбается Малфой.

— Да, очень хочу! — Полушёпот поднимается до уровня сигнала тревоги. — Если ты сейчас же не спустишься, то чаепитие с твоим прибывшим отцом закончится дуэлью ни на жизнь, а на смерть. Давай быстрее!

— Дай мне три минуты.

Скорпиус едва сдерживает смех, представляя разворачивающуюся внизу картину. Поспешить, и правда, стоит. И как только эхо в коридоре стихает, снова тянется к подкладке пиджака, ощущая вернувшееся невидимое присутствие.

Аккуратно сложенный пергамент, зажатый между пальцев, весит больше, чем должен с виду. Он вобрал в себя так много пережитых эмоций, чувств, среди которых положительных жалкая горстка не наскребется. И оттого убрать его с груди, как скинуть давящий гранитный камень.

Скорпиус раскрывает лист — пожелтевший от времени, но в остальном безукоризненно сохранившийся. Его оберегали, заботились, в то время как он причинял своему носителю лишь разрушительную боль, которая злую шутку сыграла, запутавшись в своих намерениях, и в итоге только закалила.

По идеально ровным швам от сгибов можно прочесть, что к нему не притрагивались очень давно. Даже, когда пару лет назад еле ощутимое тепло от проявившейся надписи обожгло грудь Скорпиуса и выбило почву из-под ног.

Всего несколько слов, просвечивающихся при поднесении к лампочке — до обидного кроткая парцелляция, так и не удосужившаяся прочтения. Потому что с него было достаточно. Он только начал оправляться и не мог позволить себе снова стать тем наивным мальчишкой и бежать сломя голову к затягивающему в пучину омуту по одному зову.

И сейчас Скорпиус смотрит на потускневшие, витиеватой нитью выведенные слова через точку. Адрес. Углекислый газ вырывается из лёгких горьким смешком, от которого глаза режет.

— Ты совсем не изменился, да?

Так глупо ждать ответа от несчастного листа бумаги. Он ответит, возможно, если подарить вопросу письменную форму, но эта история закончилась. И Скорпиус здесь, чтобы сделать с ним то же, что сделал когда-то с ним один человек в коридоре, ведущем в директорскую башню. Освободить.

Прощай.

Так тривиально и нужно.

Взмах палочки. И призрак, словно пропуская через себя невербальное заклинание, поднимает на Скорпиуса ясный взгляд и смиренно кивает.

А пергамент вспыхивает пламенем, окаймляющим одинокую строчку посередине, пока она полностью не поглощается очищающим огнём.

Вот и всё.

Когда Скорпиус открывает глаза, он стоит в комнате уже совершенно один.

***

У его мигрени алый цвет. Ещё коралловый, неоново-красный, вишнёвый, лиловый, малиновый. Его мигрень всех оттенков оставленных на бокалах отпечатков губ, которые с большим трудом отмываются.

На этот раз потрескавшийся след пунцовый.

Он заливает бокал холодной водой и оставляет отмокать в раковине. Закидывается обезболивающим, потому что уже знает, что приступ сам по себе не пройдет.

Через шторы пробивается неприятный дневной свет, и он задергивает их плотнее.

Джеймс ненавидит дневной свет.

В нём всё выглядит хуже — таким, каким является на самом деле. Полумрак сглаживает изъяны. Свет вытаскивает их на поверхность и кидает в лицо все убогие грани дефектов. От обшарпанных стен до скоплений пепла в трещинах столешницы. От пожирающей слив коррозии до подранной животными прошлых жильцов обивки. От царапин на ламинате до высохших бордовых пятен на потолке. Его маленькая квартира наполнена этими деталями, которые умело прячутся от глаз чужих в тени.

Джеймс закидывает несколько спьяну промахнувшихся окурков в пепельницу. Наводит подобие приблизительного порядка. Осматривает студию на предмет не принадлежащих ему вещей — они любят случайно забыть какой-нибудь элемент одежды, чтобы наведаться через день-два. Но попавшаяся ему девушка, похоже, из его лиги. Одна ночь. Посредственное слияние тел. Никаких имен, никаких прощаний и немного самоуничижения на завтрак.

В холодильнике энергетик и завернутая в фольгу половина позавчерашнего сэндвича, который сразу летит в мусорное ведро. В морозилке бутылка прозрачного сорокаградусного пойла.

Джеймс закрывает ее со второй попытки и, разминая веки, плетется к незаправленной кровати. Не мешало бы поменять простыни, но сменный комплект мятой кучей валяется возле раковины уже с месяц.

— Джеймс, ты слушаешь? — Повышается голос в телефоне, зажатом между ухом и подушкой. — Какие-то помехи.