И вот он — решающий момент.

Можно было бы поломать комедию, посмотреть, как быстро явится отец. Великолепное было бы зрелище. Под трибунал пошёл бы именно он, хоть и формально виновник торжества — Джеймс. Интересно, как отец бы оправдывался за то, что вырастил такую мразь, если цитировать драгоценного Тедичку.

Или не оправдывался бы. Может, отец и пальцем бы не пошевелил ради него. Вверил бы судьбу Джеймса в руки старухи — пусть сама решает. Притом даже не сам, а прислал бы патронуса. У него есть два запасных ребёнка — гораздо менее проблемных. А с Джеймсом всё кристально ясно.

Да, это было бы в духе Гарри Поттера — не приходить, когда нужен.

И хера с два Джеймс будет зависеть от него.

Джеймс справлялся без его участия всю жизнь. И сейчас тоже справится.

А старуха-то всё пялится, не моргнула ни разу.

Что там было? Ах да, яйца.

Выдерживаемая пауза, сопровождается скрежетом проворачивающихся шестеренок в голове. И когда они завершают цикл, Джеймс, наконец, выполняет указание и выравнивается в кресле. А затем победно тарабанит ладонями по подлокотникам и встает.

— А знаете что? Всё верно. Нахуй.

— Поттер!!!

— Я с глубочайшей радостью соберу вещи и съебусь из этой шараги. — Джеймс разворачивается, чтобы низко поклониться побагровевшей от бессильного возмущения директрисе. — Спасибо за вложенные усилия и нервы. Счастливо оставаться!

Громогласная фамилия разбивается о резное дерево так, что дверь сотрясается за его спиной. И Джеймс чувствует себя лучше, чем когда либо, пока лестница медленно спускает его из башни. Он будто держит в руках золотой билет. Сердце бьётся в ажиотаже, играя триумфальную мелодию. И пусть рядом нет болельщиков — только пафосная горгулья, но он слышит рёв стадиона.

Ровно до того момента, как он ступает за угол в широкий коридор и утыкается в две ожидающие фигуры. Поодаль друг от друга, словно они не вместе пришли сюда, словно не ждут одного и того же человека.

И если Лоркану хватает только одного пристального взгляда на Джеймса, чтобы прочесть исход и одновременно выразить всё, что думает по этому поводу.

То Скорпиус, мягко говоря, образцовый пример состояния на взводе. А Джеймсу хочется о стену приложиться. Потому что не учёл в своём охуенном плане эту встречу.

Он ведь попрощался со Скорпиусом в грёбаном женском туалете.

Авансом. Давая себе самому некую поблажку уйти красиво, по-английски.

На самом деле просто струсив.

Всё чтобы не захлебываться сейчас в бушующем свирепом шторме, неизбежно движущемся на него.

Скорпиус останавливается в нескольких дюймах — терять то уже нечего — и с таким обвиняющим упрямым требованием заглядывает в глаза, что Джеймс всерьез задумывается вернуться в кабинет директора и молить о прощении на коленях. Уж лучше унижение перед старухой, чем это испытание.

И он сам понимает, насколько подло выглядит привычная ухмылка — на автомате выдавливаемая защитная реакция, но ничего не может с ней поделать. Он же Джеймс. Эгоист, который вышвыривает людей из своей жизни, как ненужный мусор. Всё просто. Было просто. До тебя.

Это болезнь, не оставившая в нём живого места. И, возможно, Скорпиус бы смог исцелить его. Только способ сравним с кровопусканием. Но то лишь голая иллюзия, мучительное утешение, дающее умирающему ложную надежду на выздоровление, одновременно оттягивающее и приближающее неминуемый итог.

Внутри Джеймса всепоглощающая пустота, и сколько ни пытайся её заполнить, всё ускользает, растворяется во тьме без остатка. И поэтому он не способен ничего дать Скорпиусу кроме этой кривой ухмылки. Она же — освобождение. И впервые он поступает не эгоистично.

Он почти в этом уверен. И надеется, что голос не дрогнет.

— Неплохо сыгрались, да?

Так и не распустившиеся бутоны умирают от льющейся отравы, и Джеймс сжимает зубы от боли.

— Свободен, малыш.

Слова со звоном разбиваются о каменный пол. А Скорпиус…

Скорпиус выглядит как оболочка, у которой внутри всё рухнуло, держащаяся только благодаря аристократичному внешнему каркасу.

Но порезы со временем заживают. Кости срастаются. Переживет.

Джеймс забирается пальцами в гладкие нежные пряди, треплет, портит безупречную укладку и уходит. Проходит мимо, но будто сквозь, не убирая руку до последнего.

И когда прикосновение разрывается, какая-то частица Джеймса отделяется от тела. Отделяется и остается в ведущем в директорскую башню коридоре навеки.

Ты прав, Скорпиус. Я уничтожаю всё, чего касаюсь.

Но что бы ты ни сказал тогда, ты всё равно видел меня лучше, чем есть на самом деле.

Джеймс ни разу не оборачивается.

Ни на Скорпиуса. Ни на Хогвартс, стоя на платформе и ступая на ступеньку вагона отбывающего с платформы поезда.

Ни на людей, которые считают его идиотом, неблагодарным уродом и далее по списку.

Для Джеймса они перестают существовать вообще.

И он обещает себе только одно — никогда не жалеть.

========== Epilogue ==========

В его бывшей комнате теперь всё по-другому.

С возвращения в Мэнор прошло уже больше двух недель, но подходящего момента наведаться сюда просто не подворачивалось. Скорпиус хотел сделать это невзначай. Так, будто дверью ошибся или шёл в западное крыло и, позабыв о цели, заглянул внутрь на всякий случай — вдруг утерянная мысль вернётся. Так, чтобы не придавать большего, чем может себе позволить, значения.

Здесь всё изменилось.

Домовые эльфы по его личному указанию переделали всё помещение. Теперь вместо огромной кровати посередине стоит стол, вырезанный из цельного ствола старого дуба, деловые кресла без излишних вычурных элементов, гардероб заменился книжными стеллажами, а там, где был школьный уголок напротив окна, расположились белая софа и журнальный столик.

Скорпиус специально настоял на светлой цветовой гамме, так несвойственной для фамильного особняка. Сделать всё, чтобы столь разительное превращение стёрло любые пропитавшие стены воспоминания, не оставив ни одной детали, способной забросить его в прошлое.

И речь не о плаче, когда-то развивающемся по коридорам со сквозняком — Мэнор молчал уже много лет. Ещё с возвращения Скорпиуса после пятого курса. Просто взял и утих, как ребенок, понявший, что не добьётся ничего горькими слезами от уставшего родителя.

Скорпиус наполнил его собственной болью.

Тихой, безмолвной. Заключённой в отрешенности, с которой он просиживал несчитанные дни, упершись взглядом в раскинутый за стеклянной аркой задний двор, когда его присутствия не требовали светские рауты или редкие совместные ужины.

Перешагнуть порог даётся ему сложнее всего. Здесь даже воздух отличается от остальной части дома. Стерильный — вот наиболее подходящее определение. Словно этой комнаты никогда не было, словно в ней никто не жил. Абсолютная чистота.

Но одно появление Скорпиуса, вопреки слепой надежде, провоцирует пробуждение замурованного в ней призрака, будто тот ждал именно его. Жаждал воссоединиться с запертой внутри Скорпиуса частичкой, увезенной на долгие годы.

У призрака облик того Скорпиуса — сломленного и искалеченного, что видно только по неживым серым глазам. Он младше, ниже ростом, с чуть более мягкими чертами, хоть и такими же острыми. И благородно стоит на том же месте, где Скорпиус оставил его три с половиной года назад, надеясь, что, когда вернётся, там уже никого не будет.

Скорпиус проходит через свой новый кабинет и становится рядом, устремляясь на ту же точку, что и призрак. На выжженный ненавистью клочок земли посреди когда-то пышно цветущего сада.