Идиотка, блядь!

Осколки разбиваются на ещё более мелкие части об раковину. Тупая боль превращается в режущую. Он не виноват. Просто рикошет.

Чернила кляксами капают на белоснежную поверхность. Немного колеблются и под силой притяжения сбегаются к сливу, оставляя красные следы, и закручиваются в водовороте, выпущенном из крана.

Джеймс смыкает со всей силы веки, но вместо мглы видит летящую вниз Виктуар. Открывает, и с уцелевших зеркальных сот на него взирают десятки обомлевших глаз столпившихся в последний момент свидетелей. И среди них так выделяются одни — почти прозрачные. В них палитра аквамариновых красок померкла.

От свежевыжатого страха, который распространился на Джеймса за считанные миллисекунды.

И он сбежал. Снова. Но иначе его бы вывернуло наизнанку прямо там.

Джеймс смотрит на израненную руку. Пара довольно крупных стеклянных заноз сверкают между костяшками, и он медленно вынимает их, растягивая неприятные ощущения, под отскакивающие набатом от стен обрывки слов Люпина вперемешку с жалкими оправданиями.

Конченый придурок! Ты сам, Джеймс.

Всё сказанное — правда. И ты заслужил её, как и пропустить от него пару раз по роже. Но слова бьют больнее. Преднамеренно ли?

Всё, что нужно было — сдержаться. Позволить Тедди выговориться, по-своему отомстить за искалеченную девушку.

И Джеймс соврет, если скажет, что недолго думал перед замахом. Что дальнейшая перспектива не пронеслась в сознании достаточно раз, чтобы обозначиться единственным проложенным путем — на выход.

Думал. Пронеслась. Но он так заебался. Израсходовался.

И как главный реагент — пылающая отметина на груди от ладони. Просочившаяся даже через слои одежды метка, которая всё ещё ноет, напоминая о каждом отбитом решении, принятом за эти месяцы. Кажется, им не будет ни конца ни края, если насильно не остановить, задушить собственными руками, перекрыть кислород.

Потому что потом выпутаться будет уже невозможно.

А тут Тедди. Вручает ему горячую путёвку в мир, где всё новое, но по-старому. Где Джеймса не будет коноёбить от внутренних противоречий каждый день. Где он сможет сохранить всё в жизни на своих местах. Он захлопнет дверь, перечеркнёт главу, в которой сплошной сумбур и повествование никак не выстроится согласно законам логики. Где в каждой строчке одно имя, как бельмо на глазу.

И как назло, протяжный скрип оповещает об обратном в точности раскладе.

Дверь распахнута.

В зеркальной паутине отражается знакомый до мельчайших вновь насытившихся оттенков взгляд. А спесь уже давно смылась в водосток вместе с алыми разводами.

Их разделяет несколько шагов. Их всегда что-то разделяло.

Принципиальное равнодушие, неприкрытая ложь, упрямство.

Но сейчас — только несколько шагов.

И Скорпиус преодолевает их так просто, что в груди сходит лавина очередных обломков, снова откладывая сроки завершения реконструкции. Дотрагивается невесомо до плеча и, судя по судорожному вздоху, собирается что-то сказать. Но шанс, что Джеймс не среагирует в своём долбаном стиле как в русской рулетке, где заряженный патрон — честный ответ, а всё остальное — пустое враньё, от которого обоим будет больнее в равной степени.

Поэтому Джеймс под мерещащееся внутри тиканье стрелок, движущихся в неправильную сторону, затыкает его самым нужным и верным способом.

Целует именно так, как мечтал ещё до того, как скрытое желание обрело форму и вылезло на поверхность. Глубоко, чувственно и в то же время требовательно. Скорпиус протестно мычит ему в рот только первое бесконечное мгновение, гулким эхом забираясь под рёбра, на которых расцветают тысячи крохотных бутонов, и сразу сдаётся, податливо раскрывая губы.

Джеймс тонет в умопомрачительной смеси ароматов, один в один повторяющих недавно приготовленную амортенцию, выпавшую ему на зачете.

Целует, стирая из памяти все приторно-грязные образы побывавших в его постели девушек.

Целует, впитывая вкус, как в последний раз.

Целует до боли во всем теле, которое ломит от нехватки дозы.

Но Джеймс не доводит поцелуй до пошлости, хотя между ними она и невозможна. Каждое прикосновение, каждое наслаждение изначально правильное. Просто сейчас Джеймсу хочется упиваться одними так рьяно отвечающими ему губами, сминать шелковистые волосы, несмотря на саднящие от малейшего движения раны. Хочется оставить Скорпиуса именно таким — чистым. А Скорпиус, несомненно, самое чистое и светлое, что с ним случалось.

И Джеймс, однозначно, его недостоин.

Остается надеяться, что Скорпиус скоро это тоже поймет. И Джеймс исчезнет из его жизни так же, как несколько выведенных когда-то строк на связывающем их клочке бумаги.

Джеймс разрывает жизненно необходимый контакт первым, оглаживая точенную фарфоровую скулу. И, не удержавшись, забирает губами несколько солоноватых горошинок застрявших в поразительной красоты ресницах. Блядь, законно вообще быть настолько невероятным? И глупый вопрос — почти чистосердечное признание — готов сорваться, но с плеском бухается на дно желудка, испуганный переменой на лице, обращенном куда-то за спину.

— Как неудобно. — По представшему в проходе Лоркану совсем не скажешь, что он испытывает какие-либо неудобства. Даже удивлённую физиономию не постарался состроить. А Джеймс, взамен того, чтобы сделать вид, что он тут вовсе не занимался нетрадиционными во всех отношениях вещами, и с места не двигается, продолжая удерживать в объятьях подрагивающего слизеринца, и кивает с вызовом, мол, «Чё надо? Я занят». — Джеймс, тебя ждут в кабинете директора.

— Как неудобно. — Усмехаясь, вторит Джеймс.

— Вопиющее! Варварское нарушение! В стенах школы!

Макгонагалл то встает со своего кресла, то садится, тут же подскакивая, будто напарывается задницей на кнопку. Морщинистая кожа елозит по черепу, натягиваясь и собираясь обратно. И боже, она что, опять хурмы переела?

С картин в человеческий рост на Джеймса поглядывают своими старческими зеньками бывшие директора. Один — самый стрёмный — без остановки перебирает проклятия мерзкими губёшками. А другой — прямо за спиной Макгонагалл, чьё имя Джеймс не сможет забыть благодаря примитивной отцовской фантазии в выборе имен, смотрит со странным застывшим сочувствием. И Джеймс в качестве точки созерцания выбирает первого.

Утомительное мероприятие.

Но старуха возвращает внимание, стукнув ладонью по столу. Джеймс бы советовал быть аккуратнее с трухлявыми костями, так и перелом заработать можно в её возрасте. Но выдает немного другое.

— Два из трёх. Профессор. — С пренебрежительным ударением на последнем. — Вопиющее — да. Варварское — возможно. В стенах школы? Эм, ну как бы нет. Рядом со школой.

— Мистер Поттер, не в вашем положении паясничать! Вы осознаёте всю серьезность ситуации? — О, не представляете насколько. Пиздец тот ещё. — Вы в присутствии учеников и преподавателей позволили себе проявление насилия. Староста школы настаивает на Вашем незамедлительном отчислении! И вы всем своим видом вынуждаете меня последовать его рекомендации. Сядьте ровно, Поттер! Вы в кабинете директора.

— Да? Я и не заметил. — Джеймс наигранно удивленно озирается и немного ёрзает, по факту оставаясь в той же вальяжной позе.

— Какое нахальство! Ваш отец — национальный герой, — спасибо, что напомнила, — глава аврората! Мне стыдно вызывать его в срочном порядке ради такого недостойного разбирательства. Но вы не оставляете мне выбора. И если мы не придем к консенсусу, который устроит преподавательский состав и мистера Люпина, в частности, вам придётся покинуть Хогвартс, не закончив семестр и без допуска к экзаменам. Вы меня поняли?

— А яиц-то хватит? — Вполголоса бормочет Джеймс, и старуха, конечно же, его не слышит, улавливая только тон, и по-совиному выпучивается на него в упор. Она даже не представляет, насколько комично выглядит, Джеймс еле сдерживается.