Откуда столько драматизма?

Джеймс придерживает зубами коричневый фильтр, делает три размеренных хлопка — слишком театрально, и Скорпиус вздрагивает в такт каждому.

— И пятьдесят очков Слизерину приносит Скорпиус Малфой! — Под фарфоровой кожей отчетливо прорисовываются желваки. — Брось, только не говори, что ты уже настроил планов из-за одного ничего не значащего инцидента в ванной.

И Скорпиуса заливает такой нежный румянец, что приходит очередь Джеймса для прозрений, пробирающих до ломоты в суставах, до порыва подойти вплотную, коснуться запомнившейся до малейшего изгиба ложбинки за ухом, будто предназначенной для его ладони.

Прошептать в нетронутые губы, вкуса которых он боится до смерти. Ведь они и есть смерть. Смерть всего, что Джеймс выстраивал долгие годы. Потому что, как только Джеймс их коснётся, всё превратится в руины.

Прошептать в обращенное лицо, так чтобы касаться дыханием. Прошептать «я же вру».

Но уговор ни под одним пунктом не подразумевал честность самого Джеймса. А алкоголь словно науськивает развязанный язык нести всё, что взбредает в голову.

— Боже, Малфой… — пальцы сами тянутся за ещё одной сигаретой, поджигают, — и это я самонадеянный? Ты возомнил, что жалкая дрочка, ещё и односторонняя, произвела на меня впечатление? У меня очередь таких, как ты, у спальни. — Пиздеж чистой воды. А подбородок Скорпиуса вздергивается всё выше с каждой колючей фразой, но взгляда не отводит. — Так, чтоб ты знал, мне нравятся аппетитные формы. — Двойной пиздеж. — И поверь, у Скарлет Маклагген и задница сочнее, и рот рабочий.

Да, та самая Скарлет, которую ты, Джеймс, буквально вытолкнул из своего личного пространства час назад.

Даже в синеве полумрака видны алые пятна, расходящиеся по скулам слизеринца на изящную шею. Джеймс физически ощущает потребность дотронуться до каждого очага живого пламени под прозрачной гладкой кожей, и он сжимает уже обеими руками остывший подоконник ещё сильнее.

Блядь, скажи что-нибудь. Да хоть влепи мне по роже, только не стой, как ебучий столб с этим рентгеновским взглядом. Ты ничего во мне не найдешь.

Он же не сказал это вслух?

Скорпиус срывается с места, сокращая расстояние, и Джеймс рефлекторно встает навстречу на всякий случай, если тот всё-таки надумал ему врезать. Но Скорпиус останавливается в нескольких дюймах, обнажая ошибку в расчетах Джеймса. А именно, позволить Скорпиусу подойти вплотную, потому что от его запаха ведет хлеще, чем от огневиски, которое, похоже, пробудило в Джеймсе скрытые способности парфюмера. Теперь он четко слышит ноты — яркие пионы, немного цедры с подложкой из кардамона и кедра.

Джеймс сразу начинает ненавидеть эти цветы. И жадно вдыхает словно первый распознанный аромат после излечения от врожденной аносмии.

— Я не верю тебе.

И правильно.

Джеймс будто со стороны наблюдает, как его ладонь поднимается и зарывается в перламутр, притягивая парня к себе и задирая голову. И Скорпиус моментально хватается за полы его косухи, как утопающий.

— Напрасно.

В аквамариновых глазах отблеском мелькает испуг, сразу сменяясь разгорающимся протестом, и прежде чем Скорпиус выдаст что-нибудь охеренно бесящее, Джеймс наклоняется навстречу своей смерти.

У смерти привкус горечи собственных губ.

Джеймс стонет первым — воет от разочарования из-за отвратительных оттенков жженого табака и алкоголя, перебивающих всё остальное, не дающих почувствовать настоящий вкус. Он зарекается курить, если допустить возможность в дальнейшем ещё хоть раз поцеловать Скорпиуса. Не так, как сейчас.

Происходящее, от которого ртуть закипает в венах, даже с натяжкой не назвать поцелуем. Скорее проигранным ещё до начала боем. У Джеймса ни оружия за поясом, ни аргументов для переговоров. И вступление на поле битвы означает неминуемый конец.

Поэтому он искусывает мягкие раскрывающиеся навстречу губы, почти что до крови, не зализывая травмы. Жесточайшим образом дразнит их обоих, распаляя неудовлетворенность до катастрофических масштабов.

Воспаленный рассудок, к слову, отмечает абсолютно охуевшую смелость, проснувшуюся в Малфое.

Ледяные пальцы без спроса вовсю гуляют под кофтой, вышивая шрамами узоры на коже. И за одну масляной дорожкой бегущую к пороховым бочкам мысль, что они должны там остаться навсегда, Джеймсу хочется самому прописать себе по морде.

Джеймс ведет губами до угла нижней челюсти, вонзается зубами в сладкий изгиб и ныряет в источник ненавистного аромата.

Блядь, обязательно выливать таз одеколона на шею?

Слишком много всего. Перенасыщение, пробивающее до атомов, одновременно с пульсациями боли, расходящимися по телу от лопаток.

— Прости, — совершенно не в тему бросает Скорпиус с ошалевшим расфокусированным взглядом, и до Джеймса поздним рейсом доходит, что его только что нехило приложили об стену. А в следующий момент подогретый градусом мозг фиксирует лязгающие звуки возни ниже пояса — абсолютный повод усомниться в собственных глазах.

Настолько невозможная чертовщина, что единственное разумное объяснение в том, что он поймал белку и сейчас на самом деле балансирует на подоконнике в пустой башне, а не тупо разглядывает остервенело борющегося с его ширинкой Скорпиуса.

И в данный момент разъезжается его психика, а не молния на джинсах.

Только вот в списке заслуг огневиски отсутствуют галлюцинации. К сожалению. Потому что лучше бы это был нефиговый приход, чем действительность, в которой Джеймс видит себя обезоруженным и беспомощным в отражении полных решимости глаз, вонзающихся иглами и перепрошивающих все заводские настройки.

Джеймс даже не может ничего сказать, только на периферии трепыхаются отрывки какого-то оброненного ранее бреда. Маклагген…сочнее… и рот рабочий. И в заполонивших всю радужку зрачках прочитывается такой напрашивающийся ответ. Задело. Но он же не собирается…

И прежде чем предположение созреет, Скорпиус опускается перед Джеймсом на колени.

Вообще, блядь, не смешно уже!

Джеймс автоматически оседает, пытается поднять Скорпиуса за плечи, чтобы остановить этот гротескный пиздец, пока не поздно. Пока точка невозврата не разошлась жирной не выводимой никакими растворителями кляксой.

Но он сразу натыкается на отпор, чуть ли не кричащий безумием.

Скорпиусу это нужно. Он хочет.

И Джеймсу просто нечего противопоставить. Джеймс не знает, задумал Скорпиус это заранее или ёбнулся с ним за компанию в процессе.

Возбуждение возрастает по экспоненте, заставляя запрокинуть голову от одного касания кончиков пальцев, подцепляющих тугую резинку. Джеймс зажмуривается, будто перед ним не Малфой, а воскресший Васелиск собственной персоной. Сердце колотится, перегоняя раскаленную жижу, и резко останавливается вместе с шершавым ощущением спущенного белья, вырывающим прерывистый вздох, а потом заводится, как необъезженный мустанг, когда напряжение обхватывает идеальным прохладным кольцом.

Смотреть нет сил. Дышать тоже.

Его накрывает влажным жаром. И Джеймс готов взывать даже к ебучему Мерлину, только бы умереть в ту же секунду. Потому что он не сможет это забыть.

Все прошлые связи, предыдущие разы с пыхтящими над его пахом девками дружным строем идут нахер. Затмеваются единственным именем и сладострастной мелодией, отплясывающей на барабанных перепонках.

Чистая пытка, длящаяся несколько растянутых до бесконечности минут. Джеймс не выдерживает электрических разрядов, сотрясающих нутро, и ловит, наверное, первый в жизни столь оглушительный оргазм под сопровождающий грохот обрушения от атомного взрыва. И, наконец-то, опускает взгляд на материализующегося перед ним Скорпиуса с полураскрытыми опухшими губами, по которым так хочется провести большим пальцем и накрыть своими. Ответить чем-нибудь реабилитирующим его позицию, но язык намертво прирос к нёбу, а руки канатами свисают по швам, как после тройной подряд тренировки.