Просыпаться с этим ломающимся от надрыва голосом в голове — ещё одна привычка.

Альбус чуткий, понимающий. Мы разберемся.

Грёбаный Альбус. Гребаное мы, пускающее реакцию по венам до помутнения в глазах.

Подаренное кратковременное забвение рассеивается, стоит один раз задеть периферическим зрением светлую макушку, и преследовавшие воспоминания, от которых худо-бедно удавалось отмахиваться, вцепляются в шею, как изголодавшиеся псы. Пускают кровь, жрут его заживо посреди Большого зала на виду у всего Хогвартса, а Джеймс и на помощь позвать не может. Или, если позовет, ему никто не поверит, как в той магловской присказке.

И как отделаться от них, когда на каждом углу, в каждом сочетании серебра и изумруда реминисценция Скорпиуса. Закидывающая его обратно в фантасмагорию преломленных образов.

В распахнутые глаза из горного хрусталя, смотрящие только на него. В самую глубину. Так, что Джеймс чуть не спускает прямо в штаны, даже не дотронувшись до себя. Так, что Джеймс видит своё отражение и не узнает.

А потом остается наблюдать, как хрусталь разлетается вдребезги от наступления закономерного аффекта. У Джеймса всё же получилось. Пусть и таким примитивным способом, но поднять Скорпиуса до небес и со всей силой ебануть о землю.

Эквивалент — падение на ледяную плитку, когда Джеймс отпускает его. Подходит к двери, поднимает мантию-невидимку, тщательно вытирает об неё белесые следы вырванного без спроса экстаза и через половину ванной кидает в ошарашенного парня. И, конечно же, выдавливает из себя сочащуюся ложью сардоническую — блядь, ты серьезно на неё поведешься? — ухмылку.

Теперь ты такой же поломанный, как я, малыш. Запомни это ощущение.

И вроде финита ля комедия. Позабавились и расходимся, да, Джеймс?

Впереди последние матчи, экзамены и скатертью покрытая дорожка в другую жизнь. И, может, ещё вон та когтевранка рядом с Виктуар, поглядывающая с первой парты — ботанка, сменившая очки на линзы и поверившая в себя — то, что надо же. Да только мысли все в другом месте. Читать — в беспросветной заднице.

В пятнадцати минутах ранее и в трех метрах от кабинета. В окутывающем цветочно-древесном аромате, врезавшемся в мозг одновременно с врезавшейся в грудь ожившей тульпой.

Конечно же, Малфой, кто же ещё.

Вздрогнувший от инстинктивно обхвативших плечи рук — почти заботливо — и вперивший свои глазёнки, которые ещё не определились удивляться им или пугаться. И Джеймс разве что не скулит, прикусывая себе язык, чтобы не спросить о сетке капилляров на белом полотне вокруг радужки. Даже ничего не может выдать в духе «брысь отсюда».

Просто обходит, чтобы разорвать этот контакт.

Чтобы сейчас сидеть и чувствовать себя последним ничтожеством.

Ты настоящий ублюдок…

Да, ты прав, Скорпиус. Как и во всём остальном, за исключением одного.

Мне не плевать на близких людей, у меня их просто нет.

Близкий человек — тот кто знает тебя настоящего, видит твою душу, всегда рядом.

А у Джеймса с этим какой-то проёб по всем фронтам.

Отец буквально пропустил первые лет десять жизни Джеймса.

Ребенком он только и слышал о забитом расписании, состоящем из мероприятий то в честь одного члена Ордена Феникса, то другого, то в честь левой пятки очередного отличившегося на войне.

Иногда Джеймса брали с собой в качестве дополнения, какой-то мини-версии настоящего Гарри Поттера. Разговоры — только о поразительном сходстве и заслугах отца. Заевшие на одном и том же восторженном выражении физиономии. Никто из них ни разу не поинтересовался «Джеймс, как ты?», «Хэй, какие планы, Джеймс?».

Но и эта колесница износилась, тогда отец просто запрыгнул в другую, сменив пластинку «вернусь к вечеру» на «вернусь за полночь». Карьерист, хренов.

А Мать… Джеймс сам до конца не может разложить эту злость на составляющие.

Она ничего плохого-то вроде и не делала. Но и ничего хорошего тоже.

Ходить, говорить научила и родила Альбуса, которому досталась более повзрослевшая и мудрая женщина, не позволяющая делать из сына породистую собачонку на выгуле. А на Джеймса перестало хватать времени. Он не может сказать, что она не старалась потом наверстать упущенное. Но Джеймс уже не смог впустить её.

Джеймс четко уяснил к семи годам, что до его души никому нет дела. Наверное, так уяснил, что поверил в её отсутствие.

Джеймс не плакал. Никогда. Для этого нужно уметь чувствовать. А он полностью пропитан желчью, выжегшей в нём всё человеческое.

Ни к кому не испытывать любви, интереса, сопереживания. Джеймс привык. Любое действие — стратегия, все его отношения — взаимовыгодные сотрудничества.

Закостеневшая парадигма, которая превращается в крошево, стоит ещё раз заглянуть в бездну, уместившуюся в слегка опухших глазах. Потому что он не обнаружил там то, что ожидал. Любую другую эмоцию — озлобленность, неприязнь, нарочитую пытающуюся оправиться гордость, что угодно, но не долбанное сочувственное понимание! Вперемешку с обидой, но даже близко не в той степени, которая должна быть после того, что он сделал…

— Не год, а скукотища. — Заводит своё нытьё Лисандер, успевший вперед всех переодеться после тренировки. — Надеюсь, мы устроим жаркую вечеринку после матча…

— Может, для начала разнесём Пуффендуй?

— Умоляю, Джеймс. У семицветика уже давно подгорает на тебя. Будь завтра поагрессивнее, и мы напихаем Люпину в кабину столько голов, что поимка снитча этим барсукам уже не поможет.

По раздевалке прокатывается одобрительный смешок, льстящий Джеймсу.

— Тогда ты не учёл один нюанс, — Джеймс кивает на завязывающего галстук в углу второго Скамандера.

— Лоркан, приём. Вечеринка?

Староста одаривает обращенных к нему присутствующих уставшим взглядом.

— Хер с вами. Но не в Выручай комнате.

— Решено! — Лисандер вскакивает под хоровое улюлюканье, тут же оказываясь перед Джеймсом, и притягивает его к своему лицу за висящий на середине груди галстук. — Выведи его из себя!

Джеймс в хорошем настроении, но всё же выталкивает приставучего близнеца из личного пространства. Стратег из Лисандера такой же, как соблазнитель — без мыла в любое слабое место. И он дело говорит.

Если бы Тедди — какое же уебанское имечко — следил за воротами столько, сколько за Джеймсом на поле, у их команды был бы шанс не слиться в начале турнира. Вечный любитель задвигания праведных речей, а как стал старостой школы, так перешел в разряд профессионалов. До разноцветной головушки всё никак не доходит, что квиддич — спорт, а спорт — травмы, и если кто-то не умеет держаться на метле, то какие к Джеймсу могут быть претензии.

Матч разыгрывается как по нотам, выведенным Джеймсом на нервной системе крёстного брата. Каждый раз, как один из Скамандеров устремляется с квоффлом к вражеским воротам, Джеймс отправляет бладжер в путешествие прямиком в очередной жёлтый плащ в поле видимости нерасторопного вратаря, и тот ведется, как щеночек. Вот уж наглядное пособие: меньше переживаний — меньше проблем.

Когда счет становится сто семьдесят — десять, пуффендуйский очкарик всё-таки ловит снитч, который, похоже, просто сжалился над командой лузеров. Будет им хоть какое-то утешение.

Половина стадиона взрывается криками и аплодисментами совершенно без привязки к факультетам. Среди каждой цветовой группы находятся болельщики обеих команд — разумеется, кроме Гриффиндора, всецело поддерживающего своих. В какофонии четко различаются по очереди скандирующиеся фамилии победивших игроков. А разносящееся по полю «Поттер» облизывает Джеймса влажным шершавым языком, придавая уверенности так, что извечное желание не иметь ничего общего с отцом отдает вожжи самой обычной детской радости.